* * *

Свет снова ударил по глазам, запустил радужные пятна. Глухо стукнула пуля о дно лотка.

— Шейте, — кивнул врач ассистенту и снял марлевую повязку. Развернулся к двум мужчинам в форме каракатиц. — Вы не поверите, господа! Жизненно важные органы не задеты! И, кроме того, — понизил он голос, — у парня железное сердце. Я впервые вижу подобное и с удовольствием понаблюдал бы за этим пациентом.

— Конечно, доктор Шинталь, — глянул на карманный хронометр один из каракатиц, тот, что постарше, и ухмыльнулся. — Наблюдайте. У вас есть целых три часа. Пароход на рудники отбывает в девять.

Посвящается моей дочери Ажени, с любовью.

«…Еще одна старая песня китобоев, на этот раз совсем уж печальная. Меня она настолько растрогала, что я даже решил сопроводить приблизительный, как всегда, перевод гравюрой из замечательной книги «Убийство китов, правила и способы, в кратком изложении с иллюстрациями», где моряки зашивают в мешковину своих погибших в бою товарищей.

Эта грустная песня родилась, как утверждают источники, из одной записи в судовом журнале обычного кетополийского китобойного судна, которую я приведу здесь:

"Понедельник, 18 октября 1880 года.

Этим утром мы занимались похоронами матроса, упавшего с мачты. Мы зашили его труп в старую мешковину, прикрепив к ногам пушечные ядра, затем положили на сходни. Капитан произнес: "Все готовы?", и господин Гиффорд наклонил сходни так, чтобы тело соскользнуло в море. Не было ни прощальных речей, ни молитв. Однако ночью, в часы «собачьей» вахты, мы с остальными китобоями собрались в носовой части корабля и, как могли, помянули погибшего товарища, похороненного в полной тишине. Один из нас, Томми Уильсон, своим красивым голосом запел: "Не хороните меня в море, я прошу!", и лучше этого ничего в тот момент придумать было нельзя».

Он повторял нам хрипло и тоскливо:

Не хороните меня в море, я прошу!

Почти угасли его жизненные силы

И смерть ему шептала: «Я спешу».

"Лежать хочу у отчего я крова,

Где матери молитвы, плач сестры —

Услышу я из сумрака глухого,

Из вязкой замогильной пустоты.

На кладбище, заросшем васильками

Чью красоту никак не опишу,

Хотел бы я лежать под серым камнем.

Не хороните меня в море, я прошу!

Ведь там, в глубинах, вместо щебетанья

Веселых птиц и шелеста дерев

Я буду слышать змей морских шуршанье,

Да волн печальных сумрачный напев.

О, если б знали вы, как о земле мечтаю!

Как океана и пучин страшусь!

Душа моя трепещет, отлетая.

"Не хороните меня в море, я прошу!"

С тем умер он. Команда, опечалясь,

Бедняги тело вынесла на ют.

А за бортом, играя и плескаясь,

Шумели волны, моряка приют.

Был там и я, с тех пор прошло немало,

Но и сейчас, когда куплет пишу,

Я будто слышу голос тот усталый:

"Не хороните меня в море, я прошу!"

Энгус Батакален.

Вольные переводы с кетополийского:

избранное. Париж, 1937

Я открыла глаза. Лизи — бледная, растрепанная — вытирала мне пот со лба. Воск свечи, которую она держала в дрожащих пальцах, капнул мне на руку.

Больно.

Больно! А раньше не чувствовала, хотя на руке уже несколько белых оплывшихся точек. Значит, была без сознания… Скверно.

— Слава господу, очнулись. Я думала, не придете в себя уже… Как вас било, мотало как! Пена изо рта шла, — зашептала девушка. — Хотела за доктором бежать, но вы не велели.

— Не кричи, Лизи. — Ее шепот и впрямь действовал на меня как крик. — Сколько времени сейчас?

Лизи посмотрела на часы:

— Восемь часов и три доли… октябрь.

— Слава кальмару, а то я подумала, что месяц в себя не приходила, — я нашла в себе силы пошутить.

Но припадок в этот раз и впрямь был долгим: длился несколько часов. Прежде такого не случалось. Сегодня китобоям неслыханно повезло, они вернутся в город героями. А может быть, дело в том, что я становлюсь старше. Когда-то я просто чувствовала уколы в сердце, теперь вот и до припадков дошло.

Ясно одно: Большую Бойню мне точно не пережить.

В Кето я приехала три года назад. Когда я сошла с трапа корабля, меня охватило странное чувство. За четыре года странствий я успела объехать полмира и из юной восторженной девушки превратилась в женщину — хоть молодую, но уже опытную и много повидавшую. Немного на свете осталось диковинок, способных меня удивить, но еще ни разу меня не посещало подобное ощущение.

Я прижала руки к вискам, чтобы понять, что говорит мой внутренний голос. Голосов было два: «Добро пожаловать домой, девочка», — шептал один. «Уезжай немедленно! Пропадешь!» — кричал второй.

Я была близка к тому, чтобы шагнуть назад на трап и, высыпав в широкую ладонь капитана пригоршню монет, попросить увезти меня куда глаза глядят.

— Госпожа, не зевайте, чемоданы уведут! — раздался третий голос.

Шустрый узкоглазый мальчишка-носильщик улыбался во весь свой щербатый рот.

Это решило дело.

Я должна осмотреть город, прежде чем трусливо сбегу. Оставаться здесь я не собиралась: Кето — последний город на земле, где мне хотелось бы жить. Гнилой городишко: здесь убивают китов. Сделать я все равно ничего не смогу: я всего лишь женщина, слишком слабая, чтобы бороться.

Осмотрю — и уеду.

А потом я встретила Ричарда Фокса.

Несмотря на разницу в возрасте, он не напоминал мне отца. Знаменитый художник, гений. Удивительно, что он вообще обратил на меня внимание.

Но — обратил.

Не смейтесь, но так, как мы, не любил никто и никогда на этом свете.

С Ричардом все было иначе, все по-другому.

С ним я стала не просто смелой — отчаянной.

Он обнимал меня прямо на улице, шокируя добропорядочных граждан. Ах, как неприлично!

…Откидывается сетчатая занавеска. За окном — белые рыхлые облака, словно пух, выпотрошенный из подушки. Ко лбу любимого прилипло перышко: ночью было жарко. В комнате плохо натоплено, но тепло от жара сердец. В клетке — птичка, деревянные рамы не крашены. Взмахиваю головой, темные кудри рассыпаются по плечам. На круглом бедре — солнечные зайчики. Бегут, скачут по татуировке, сделанной в сиамском квартале: кит и вензель Р.Ф. Ричард Фокс.