Когда огонь усилился, «вскоре все заглушила вакханалия свинца, в которой потонули наши крики о помощи. Внезапно русские батареи смолкли, и слева над лесом прогремело дружное “Ура!”. Все стихло, только эхо человеческих голосов гуляло между стволами. <…> В глубине леса мы заметили людей в мундирах цвета кустов и травы. Они подбирались к нам, перебежками от одного дерева к другому, а мы двигались им навстречу. Теперь можно было разглядеть их лица и даже раскрытые рты, из которых неслось “Ура!”. Перед глазами стоял туман: что если придется идти в штыковую? <…> Они уже совсем близко».

«Русские выкатили что-то на колесах. Боже, это пулемет! Упаси нас, Господи, от этого ужаса! Пулеметная очередь смешалась с беспорядочными “Ура!”, вокруг застонали и закричали от боли падающие раненые. Я сам едва успел нырнуть в неглубокую траншею. Пальба становилась все яростнее, потом вдруг стихла, когда серые мундиры [австрийцы] побежали назад».

Однако на следующий день отступить пришлось и русским. Австрийцы осторожно спустились к реке. «В траншеях стоял такой терпкий запах русской кожи и махорки, что сразу было понятно, кто их занимал до нас». Вокруг лежало много мертвых, а рядом рассыпавшаяся груда писем. Холмы ненадолго погрузились в тишину, слышно было даже лай собак и громыхание прибывших на российские позиции полевых кухонь. Австрийцы представляли, как ходит, ест, пьет невидимый враг. Один из солдат, прислушиваясь, проговорил с дружелюбным любопытством: «Слышите? Русским привезли кухни. Интересно, что готовят?» На следующий день бои возобновились. Трушнович позже перебежал к русским и не один год служил в российской армии.

16 декабря, когда закончилось одно из последних в этом году значимых сражений – под Лимановой, – Теодор Цейнек проехал через поле боя:

«Зрелище фантастическое. Лабиринт траншей, тянущихся во всех направлениях, все завалено пустыми ящиками, поломанными винтовками, погнутыми штыками, щепками, гнилой соломой, все в грязи и постепенно погружается в грунтовые воды. А еще молитвенники, австрийские фуражки, прусские шлемы с пиками, русские фуражки. <…> Целые деревни раскатаны по бревнышку, телеграфные столбы повалены, мосты взорваны, навстречу бредут стайками рыдающие и воющие крестьяне с детьми, не знающие, куда им теперь податься, тут груда мертвых тел, там ряд свежих могил, повсюду мертвые лошади. В селах бесконечная разруха и разорение, большинство жителей высланы или бежали, поля вытоптаны, а с неба несется истошный вороний грай. <…> Зимнее солнце между тем светит так ярко, словно ничего не случилось, и в мире по-прежнему покой и счастье»{1054}.

В Галиции, как и на других фронтах, год завершился неопределенностью. Победа немцев при Танненберге ненадолго затмила то, что историк Герхард Гросс назвал «стратегическим поражением кайзеровской империи»{1055} на Восточном фронте в 1914 году. Не важно то, насколько существенно переброска двух корпусов с Запада в конце августа ослабила силы Мольтке во Франции, главное, что немецкой армии не удалось добиться решающего перевеса ни на том, ни на другом фронте. Каким бы способным и энергичным офицером ни был Людендорф, свой гений он определенно переоценивал. Однако преодолеть фундаментальные недостатки, связанные с ресурсами, обеспечением, вражескими массами и расстоянием, не было дано ни ему, ни какому бы то ни было полководцу с какой бы то ни было стороны. На западе на каждый метр фронта приходилось по шесть стрелков, на востоке – только один на каждые два метра.

Российским войскам не хватало сил и компетентного руководства, чтобы одолеть немцев. Их успехи обнажили прогнившее нутро австрийской военной системы, однако неудачи грозили империи Романовых суровыми последствиями. Если враги России восхищались стойкостью царских солдат и их умением переносить невзгоды и лишения, то проницательные соотечественники уже понимали, каким невыносимым грузом ляжет война на плечи миллионов ни в чем не повинных царских подданных, угодивших в это адское пекло и еще меньше чем европейцы понимавших, за что вообще сражается их страна. По российской экономике сильно ударило закрытие Дарданелл, затрудняющее экспорт зерна на Запад и ввоз жизненно необходимых товаров оттуда. Подданным Николая II (в их собственном понимании) предлагалось страдать и умирать не за какие-то великие идеалы, а просто по воле царя. Правительственный чиновник передавал слова крестьян: «Не все ли равно, при каком царе жить?»{1056} Предлагали правительству заплатить врагам Германии, чтобы те закончили войну.

Алексей Толстой описывал, как унтеры рявкают на резервистов из крестьян (каплю в людском море из 9 миллионов, призванных на войну в первый год), согнанных во вшивые казармы, пропитанные туберкулезной сыростью: «Направо равняйсь! Смирно! Пятки вместе, носки на ширину приклада, колени не разводить! Голову прямо. <…> Вот тогда все увидят, что вы солдаты, готовые отдать жизнь за веру, царя и Отечество! Ты что там рожи корчишь? Голову прямо!» Солдат посмотрел на унтера с болью: «Не могу, не могу, не могу!» – «Почему?» – «Мышца сорвана. Били в детстве».

Унтер сдался, высказав все, что думает о вынужденной необходимости делать солдат из калек. Тут другой закашлялся, потом остальные, по словам Толстого, «затряслись в бесконечном мокром, грудном кашле». Сержант закричал: «Что вы мне тут туберкулез разводите? Тихо! Смирно! А теперь отдаем честь: рука вскидывается, как на пружине, а ладонь должна быть твердая, как доска. Отдавать честь – это серьезное дело!» Однако Толстой понимал, что солдаты уже устали. Они «не видели никакой красоты в военной службе, просто подчинялись дисциплине. <…> Их уже охватывали первые приступы тревоги, внутреннего сомнения: “Господи, помоги, к чему это все?”»{1057}.

Писатель замечал, как мучает людей «чудовищная неправильность» их новой жизни, исковерканной войной, которая оторвала миллионы от привычного уклада. Однако всему Восточному фронту предстояли долгие годы кровопролития и горя, прежде чем власти наконец придут к решающему завершению – причем вдали от фронта.

Сербский фронт, игравший в общей картине войны самую незначительную роль, заметно подтолкнул империю Габсбургов к окончательному развалу. Точно так же, как в Галиции и в Западной Европе, зима только добавила воюющим страданий. Австрийский лейтенант Роланд Вюстер содрогался, глядя, как дикие звери пожирают внутренности у сербских трупов. Алекс Паллавичини описывал трудности с автомобилями, постоянно вязнущими в грязи, из которой их можно было вытянуть только лошадьми, – позор для техники XX века. Ремонт затрудняли перебои с запчастями, и топлива тоже часто не хватало. Что до сербов, какими бы успехами ни радовала армия, гражданским приходилось очень и очень несладко. Заместитель главного врача белградской психиатрической лечебницы доктор Шайнович писал в отчаянии 2 ноября: «Если вскоре не наступит мир, я и сам попрошусь в палату к своим пациентам. Курю как сумасшедший и хлещу tinktura energika [смесь ракии с коньяком], но энергии она мне больше не прибавляет!»{1058} Когда сигареты стало не достать, некоторые приучились курить сушеные листья.