Государственный деятель и журналист Жорж Клемансо писал в том же ключе: «Мы привыкли представлять себе солдата, сцепившегося с врагом… Но куда сложнее набраться мужества, чтобы выдерживать вынужденное бездействие под градом снарядов. Куда суровее испытание лишениями, которые длятся бесконечно и поглощают все физические и душевные силы». По обеим сторонам Западного фронта сознавали, что все надежды на серьезный прорыв придется отложить до весны. Немецкий офицер Рудольф Биндинг ворчал 22 ноября во Фландрии: «Все застопорилось, не только здесь, но и по всему фронту, и мы, и враг настолько себя загнали… что… не сможем раскачаться на прорыв. <…> Может быть, это небывалое достижение – создать бесконечную непрерывную линию фронта от Альп до самого моря, но я такую стратегию не понимаю»{1083}. Когда стало ясно, что в ближайшее время крупных операций не предвидится, британские экспедиционные войска отпустили часть офицеров и солдат на побывку – первый раз за все время (с августа). Теперь пришла пора брать с боем не траншеи, а места в поездах – одной группе офицеров пришлось ехать до Булони в паровозном тендере.

Командиры воспользовались передышкой заодно и для того, чтобы отослать домой слабых духом, не справившихся с ответственностью. В их числе оказались командир бригады Р. Дейвис, новозеландец, который, как считалось, подвел своих на Эне, и подполковник Ноэль Корри, 23 августа под Монсом самовольно отдавший команду отступать своим гренадерам. Его заместитель Джордж Джеффрис считал, что подполковника обвиняют несправедливо, поскольку решение он принял верное. У других проштрафившихся все было еще туманнее: например, подполковник Королевских уэльских стрелков Дельме-Радклифф вернулся на родину с нервным срывом – расплывчатым диагнозом, под которым могло скрываться что угодно. На самом деле некоторые офицеры действующей армии оказались попросту неприспособленными к военным тяготам. Но обошлись с ними в 1914 году гораздо мягче, чем будут обходиться с простыми солдатами в последующие годы.

Что до тех, кто оставался в траншеях, пусть победа откладывалась на неопределенный срок, командование обеих сторон убедило себя, что бездействие грозит войскам апатией и унынием. Поэтому командиры время от времени устраивали небольшие атаки, тщетность которых не вызывала сомнений у исполнителей. Французские младшие офицеры горевали о тех, кому приходится гибнуть по прихоти генералов, «имитирующих бурную деятельность» – de paraître agir. На британском фронте капитан Джон Кауан описывал типичную декабрьскую битву при Живанши: «Одна наша рота атаковала немецких болванов и захватила их траншею, но по нам открыли продольный пулеметный огонь и отрезали почти всех – из 50 атакующих вернулось только двое. Лейтенант Керр погиб, пытаясь пробраться назад, к нашим траншеям. На выручку бросилась рота С, и мы смогли вырваться только после того, как взорвали траншею. Я… не спал день и ночь, промок насквозь, пять ночей без сна. Очень тяжело и изнурительно было каждую ночь ждать атаки»{1084}.

Ранним утром 21 декабря солдаты Кауана чистили винтовки, когда вдруг «послышался грохот, и все траншеи содрогнулись. Потом бруствер и сами траншеи начали осыпаться, земля взметнулась вокруг нас [это взорвалась цепочка вражеских мин]. Сквозь шум слышались крики бегущих в штыковую атаку немцев в 10 м от нас… в конце концов пришлось отступить. Кого-то из моих солдат погребло заживо, других закололи штыками». Немцы взорвали 10 мин на участке Индийского корпуса, посеяв, кроме смерти, хаос и смятение. Кауану удалось собрать во вспомогательной траншее 10 уцелевших и вместе с 40 гуркхскими стрелками из соседнего батальона пойти в контратаку: «Кто-то шел на врага вообще без оружия – я отдал сержанту Брисбену свой револьвер, потому что его личный был поврежден, но сержанта ранили в голову прямо рядом со мной. <…> Благодарение Господу, немцы уже повернули назад. <…> Я подобрал винтовку и уложил семерых выстрелами в спину. Еще застрелил немецкого офицера. <…> Но тут они начали забрасывать нашу траншею гранатами, и нам все-таки пришлось отступить на запасные позиции под плотным огнем». Батальон Кауана потерял 14 офицеров и 516 рядовых, «и это было ужасно… Я уцелел только чудом – одна пуля насквозь прошила верхушку моего подшлемника».

Подобная убыль живой силы в ходе рутинных для траншейной войны действий – вылазок, дозоров, снайперской стрельбы, внезапных обстрелов и локальных атак – все больше беспокоила британское командование. В тылу лихорадочно «скребли по сусекам», подготавливая и снаряжая новую китченеровскую армию для участия в кампаниях 1915 года. Однако от этих новобранцев толку было немного. Лайонел Теннисон писал в дневнике: «Со вторым пополнением прибыл совершенно бесполезный унтер-офицер – сержант Суинчет. Когда я пригрозил за бездействие отвести его к командиру, прострелил себе ногу и отправился под трибунал»{1085}. Суинчета разжаловали в рядовые, однако тюремного заключения он избежал – за неимением доказательств самострела. Возможно, он и сам счел этот исход лучшим для себя.

Сэр Дуглас Хейг жаловался в Военном министерстве на таких вояк: «Я сказал, что нам нужны патриоты, понимающие, как важно то, за что мы сражаемся. Весь немецкий народ сызмала воспитывается в духе глубокого патриотизма, поэтому немцы готовы отдать жизнь за отечество. У нас же немного найдется готовых на это без соответствующего настроя. Но нам не хватает офицеров, которые смогут этот настрой создать и повести людей за собой. Я сказал, отправляйте офицерами молодых оксфордцев и кембриджцев, они понимают, в каком отчаянном положении находится Британская империя»{1086}. Немцы наверняка не согласились бы с Хейгом, что их солдаты с готовностью идут на смерть: с мотивацией и руководством у них наблюдались те же трудности. Рудольф Биндинг писал из-под Ипра: «Никакого сомнения, что подготовленные войска уже побили бы и англичан, и французов. Но от этой молодежи никакого толку, особенно когда гибнут офицеры. Наш батальон легкой пехоты, почти целиком набранный из выпускников Марбурга… сильно пострадал от вражеских обстрелов».

Британская Morning Post горячо призывала начать призыв на службу, но New Statesman утверждал, что, идя на эту крайнюю меру, «мы пожертвуем почти всем нашим моральным превосходством в этой войне. Мало того, что это наведет на подозрения – совершенно неоправданные, – будто страна с холодным сердцем воспринимает эту войну. <…> Призыв изменит саму подоплеку нашего участия. Это будет уже не война британского народа, а война британского правящего класса»{1087}. Лорд Нордклифф рвался заняться этим вопросом лично. «Я встретился с представителями правительства, – заявил он как-то вечером руководству редакции Daily Mail, – и меня попросили разработать схему призыва. Я отказался наотрез – пока нашим ребятам [корреспондентам за линией фронта] не окажут достойный прием и не создадут условия, в которых они смогут способствовать призыву, рассказывая о нашей действующей армии. Я могу завербовать 500 000 человек, но дайте сделать это по-моему. Они не согласились, и я отказался наотрез»{1088}. В результате до конца 1914-го и весь последующий год армия по-прежнему силилась посредством добровольного призыва обеспечить численность, необходимую для мало-мальски существенного вклада в войну на Континенте.