Более продолжительным оказалось наше знакомство с советником посольства Иваном Андреевичем Чичаевым. Чичаев, в прошлом рабочий-металлург, член партии с 1916 года, коренастый, седоватый, энергичный, обладал, по слухам, большим весом, чем сам Гусев, — в советской дипломатии такое случается. Свидетельством тому служила его независимость. Он нисколько не боялся скомпрометировать себя контактом с нами, и мы всегда встречались с ним с большим интересом. Я сразу же предупредила Ивана Андреевича, что мы оба, пользуясь советским лексиконом, относимся к «недобитым», над чем он с удовольствием посмеялся. Мимо прошел адмирал Харламов в великолепной форме в сопровождении адъютанта. «До чего она похожа на форму Императорского флота», — заметил Святослав. «Мы уже не боимся сохранять некоторые традиции», — ответил Чичаев.

Однажды, во время визита в один из портов Великобритании адмирала Харламова сопровождал — ирония судьбы — молодой князь Михаил, Романов, лейтенант военно-морской авиации. Михаил, для друзей «Бабка», был очень похож на своего двоюродного деда — царя Николая II. Советский адмирал и лейтенант поговорили о деле, а потом Харламов спросил: «Вы из каких Романовых?» (Фамилия довольно распространенная.) — «Из тех самых, адмирал. — И после паузы: — А как же вы относитесь к тем самым Романовым?» — «Все это кануло в историю, лейтенант…» И никто из них не чувствовал смущения.

В еще более своеобразной ситуации оказался младший брат князя Михаила, Андрей. Он плавал на британском корабле матросом и в один прекрасный день — о направлении рейсов знали только командиры — оказался первым Романовым, ступившим на русскую землю после создания СССР. Андрей, красивый белокурый парень, крепкий и симпатичный, сошел на берег в Архангельске вместе со своими товарищами и был очень тепло принят русскими матросами — британо-советская дружба в то время крепла день ото дня. Он запросто братался с ними. Раздал новым друзьям то немногое, что у него было, а они — их очаровывала любая вещь, произведенная на Западе, — желая отплатить ему той же монетой, но не имея ничего, смогли подарить ему только старые газеты: здесь были и оскорбления в адрес императорской семьи, и проклятья старому миру, и «подлые капиталисты» — англичане и французы, — да новые пропагандистские брошюрки, скорее уже патриотические, чем коммунистические… Если молодым матросам даже в голову не пришло, что среди них находился внучатый племянник последнего царя, то старый боцман понял это сразу. Он достал старую фотографию и благоговейно показал ее князю Андрею: «Это экипаж императорской яхты «Штандарт»».

Среди окружавших императора моряков стоял боцман собственной персоной, только на тридцать лет моложе.

Бабка князя Андрея, Великая княгиня Ксения Александровна, сестра царя, жила в так называемых апартаментах «Grace and Favour» (милости и благодарения) в замке Хемптон-Корт, недалеко от Лондона. Вот ей-то и привез Андрей нищие подарки русских моряков — ее они все же несколько покоробили.

Иван Чичаев встречался и беседовал довольно свободно с моим мужем. Узнав об этом, один чехословацкий государственный деятель — он не сомневался, что победа СССР сыграет важную роль в судьбе его страны — попросил Святослава устроить ему встречу с советским дипломатом. Договорились о дне и часе ужина в городе, но неожиданно Святославу пришлось отправиться на официальный прием. Чичаев не говорил по-французски, а наш друг знал русский недостаточно хорошо, чтобы обсуждать серьезные вещи, и я вынуждена была заменить Святослава. О содержании разговора рассказывать не буду, поскольку никаких последствий он не имел; но, вероятно, мне было приятно сознавать, что в глазах иностранцев Россия имеет такой вес. Когда мы вышли из маленького ресторанчика в Сохо, начался налет, — еще не успели убрать обломки после предыдущей бомбежки, как появились новые, земля была изрыта осколками. Да еще ночь, туман — идти тяжело. Чичаев предложил мне взять его под руку, я пошутила: «Первый раз хожу под руку с членом ВКП(б)». Он засмеялся: «Что вы можете знать о партии?» Чех взял такси. Чичаев предложил подвести меня до дома на его машине, стоявшей неподалеку.

— Надеюсь, вы не похитите меня, как генерала Кутепова? — продолжала я насмешничать, усаживаясь рядом с ним.

— Нет, похищать не стану, но язык точно отрежу…

Мы тронулись в бликах пожарного зарева. Зенитки стреляли все реже. Наконец машина остановилась. Чичаев дотронулся до моей руки и с пафосом сказал:

— Не забывайте, вы принадлежите к великой нации.

— Не забуду, — отозвалась я, тронутая призывом. — Но помните и вы: величие нации — еще не все. Должна быть и справедливость.

Чичаев приезжал к нам много раз — это свидетельствовало о том, что он занимал очень значительную должность, ставившую его выше всяких подозрений. Как-то муж заговорил с ним об одном государственном деятеле из западной страны, желавшем, как и чех, вступить в контакт с русскими, но Иван Андреевич только презрительно отмахнулся: «Это товар второсортный». «Но разве Ленин не говорил, что в хорошем хозяйстве всякой вещи место найдется?» — заметил Святослав. Наш гость выпрямился: «Россия — великая страна, она не нуждается в халтуре». Думаю, и Александр III не сумел бы произнести фразу с большим достоинством.

Может, мы и подыгрывали «товарищу», но между нами и «нашим» коммунистом на самом деле существовала симпатия, мы все держались искренне. Конечно, Чичаев, как позже, в 1956 году, партийные деятели в Москве, пытался внушить нам, что Россия нуждается в людях, подобных нам, знающих Запад и его устои, и живописал все благодеяния, которых мы были бы вправе ждать от режима, но не гарантировал нам личную и идейную независимость. Наконец Иван Андреевич пришел к выводу, что мы слишком испорчены Западом, чтобы ужиться в советском обществе. Вероятно, он действительно не желал нам того, что неминуемо произошло бы, окажись мы достаточно наивными, чтобы поддаться чувству патриотизма, — даже советского.

— Согласитесь все же, — говорил Святослав, — ваше равенство призрачно; не все советские граждане пользуются такими привилегиями, как вы, например. Вы живете гораздо лучше обычного гражданина.

— Не стану отрицать, — отвечал Иван Андреевич, — я живу с комфортом, у меня прислуга, машина, но… видите ли, все это мне не принадлежит. А ответственность на нас, как вы говорите, «привилегированных», лежит такая, что мы постоянно словно под дамокловым мечом ходим. Каждый день нас могут призвать к ответу и даже… — он не закончил фразы. — Поверьте, обычному гражданину живется куда спокойнее.

Я пошла в атаку с другой стороны.

— Ну хорошо, вы коммунист и атеист. Трудитесь ради идеи, посвящаете этому свою жизнь, хоть и не знаете, что в результате получится. Но ведь вы, вы лично, все равно умрете, а смерть предъявляет совсем другой счет.

По лицу Ивана Андреевича пробежала тень. В душе он был истинно русским человеком, в его атеизме сквозили тоска и метафизическая тревога. Словно Бог, которого он отринул, появлялся вдруг вопреки партийной дисциплине. Чичаев был не из тех непробиваемых материалистов, для которых нет сложностей и которые совершенно спокойно принимают абсурдность жизни.