Как видите, мощная фантазия режиссера получила толчок и право у самого автора. Нет, это не навязывание – это прочтение! Я знаю одного режиссера, который, давно мечтая о постановке того же «Бориса Годунова», хочет сделать монолог Бориса «Еще одно последнее сказанье» и монолог Бориса «Достиг я высшей власти…» одновременными, даже «переслоив» их текстово; «а потом, представьте, – говорит он, – исчезнут и Борис, и Пимен, и останется третий, просыпающийся человек – Григорий». Я не знаю, как удастся ему «переслоить» текстово эти сцены, сохранив пушкинский стих, но знаю, что право на возможность вести эти сцены параллельно, – у него бесспорно. Ведь Чудов монастырь («Ночь. Келья в Чудовом монастыре») находился на территории Московского Кремля. И, может, в ту ночь светились разом только два оконца – кельи Пимена и Борисовой опочивальни.

Сегодня налицо две тенденции – или современный глаз, современная «запрограммированность» режиссера вдруг в произведении открывает нечто, что было скрыто от предшественников не по причине их меньшей одаренности или культуры, а в силу их… ну, скажем, научно-исторической ограниченности. Или классическое произведение используется как удобный повод, наиболее подходящий материал, чтобы навязать ему желаемую мысль и желаемую тенденцию, в силу прямых или косвенных, глубинных или поверхностных аналогий и ассоциаций. Но в данном случае вряд ли можно назвать это прочтением. В этом случае лучше создавать новую пьесу.

Нет ничего кощунственного ни в рождении новых жанров на материале классических произведений, ни в новых средствах сценического воплощения старых пьес, но мюзикл Ф. Лоу называется «Моя прекрасная леди», а не «Пигмалион», и «Вестсайдская история» не есть «Ромео и Джульетта» В. Шекспира.

Думаю, можно писать в афише: «автор спектакля», «по мотивам», «фантазия на тему…». Да много уже дано и литературой и музыкой примеров того, как называть свое произведение, в данном случае речь идет о спектакле. Но если быть граждански и творчески ответственным и честным, то не нужно подписывать свое собственное произведение (удачно оно или нет) известным названием и славным именем того или иного классика.

Я хочу, чтобы вы поняли, что суть упражнения, его «зерно» в том, что человеку приходится огромным усилием воли и сознания переворачивать уже сложившиеся в нем определенные координационные связи. Само по себе, в чисто утилитарном плане, это упражнение на сцене может быть неприменимо. Такой сценической ситуации придумать невозможно, но здесь речь идет не об утилитарном непосредственном применении упражнения. Непосредственного отношения к практике многие упражнения могут и не иметь, но они тренируют определенные навыки. А в нашем искусстве, где художник – и материал, и инструмент, важно, насколько податлив материал, насколько актер способен к «самоуправлению», к «насилию» над своей природой. Тогда это упражнение оказывается очень нужным.

Рассказывали, что К.С. Станиславский говорил, что он вообще мечтал бы создать тренировочные комплексы (делать их минут тридцать перед репетицией), составив их из таких упражнений, которые тренировали бы или возбуждали бы навыки, необходимые непосредственно для данной репетиции и для тех ситуаций, которые актерам предстоят.

Мы с вами пока говорили о педагогике в пределах учебных заведений, говорили, как готовят актера. Это же – следующая ступень: педагогика в театре, которую можно назвать «школа на ходу». А если исходить из того, что К.С. Станиславский хотел сокращения сроков работы над постановками и что он однажды сказал: «Дайте мне актеров, в совершенстве владеющих методом, и я за две недели буду ставить спектакли», то вероятно, и в этом его мечта преследовала ту цель, чтобы работа шла целесообразнее, продуктивнее, стремительнее. Но сделать многого он не успел.

Поэтому, если рассмотреть репетицию «Тартюфа», описанную В.О. Топорковым, то покажется, что это скорее похоже на то, что сейчас называют «этюдным методом», нежели на то, о чем я говорил – упражнения перед репетицией. Не потому, что К.С. Станиславский считал такой путь единственно совершенным, а потому, что он тогда еще недодумал, недоделал, недооткрыл всего многообразия тренировок. Я вообще считаю, что тот этапик, который застали некоторые мастера, работая со Станиславским – этюдный ход в пьесу (а это было в последние годы его жизни), – у Станиславского был промежуточным и до конца не разработанным. Не найдя еще окончательного, он пользовался этюдным «въездом», а цель была другая: очень широкая разработка новых видов тренинга. Но это только моя догадка… Ибо могут быть упражнения, полуигры, через которые можно подвести к сцене из любой пьесы.

Часто спрашивают: почему вы отрицаете «этюдный метод»? Им же многие пользуются! Во-первых, я ничего не отрицаю, тем более что им действительно пользуются многие уважаемые мною режиссеры. И пользуются, судя по результатам, успешно. Я могу ответить на вопрос, почему я им не пользуюсь. Я не пользуюсь им потому, что не считаю его самым совершенным методом действенного анализа пьесы.

Ведь почему возникли поиски какого-то нового пути анализирования драматургического произведения? Потому что актер, читая пьесу, сразу хватался за то, что лежит на поверхности – за слова. И оказывался у них в плену! У хорошего актера к тому же эти слова очень ярко «заразительно» выражают характер действующего лица, и он невольно сразу начинает «играть образ». Стремясь увести артиста от неизбежного копирования роли, от забот о том, «какой он» и как он говорит, к тому, каков действенный механизм пьесы, что за событие (столкновение) происходит в данный момент, что он (ты) делает (делаешь). К.С. Станиславский стал подсказывать пути разгадывания цепочки: часть элементарных, но подлинных человеческих действий, которые могут быть подлинно, продуктивно выполняемы актером – человеком «от себя», ни в чем не нарушая своей природы. Цель все та же: предельно живой человек на сцене! Тут и возник этюд на тему: «А если это – лично вы в аналогичной ситуации? И слова говорить можете не авторские, а свои, какие у вас родятся». Помогло ли это актеру уйти от плена авторских слов, от «играния образа»? Заострило ли это его внимание на действии? Безусловно. Но! Ведь все равно этюд – пусть более упрощенная, примитивная, близкая актеру ситуация, – но все-таки это некая вымышленная ситуация со своими «если бы». Значит – уже театр! Во-вторых, вовсе не обязательно, что этюд сразу получится и актер все поймет. Иногда и этюд приходится репетировать. На это уходит время. А потом, хотите или нет, к пьесе-то придется вернуться. С ее точными обстоятельствами, с ее текстом. Может быть, дело пойдет быстрее? Может быть! Но не моментально все совершится. И в результате выигрыша во времени мы не получим. Я не могу игнорировать замечания об «этюдном методе» М.Н. Кедрова – ближайшего ученика и исследователя Станиславского, проведшего около него весь последний период, прошедшего с ним последние поиски в качестве актера и режиссера (он играл в «Тартюфе» главную роль и ставил этот спектакль под руководством Станиславского). Он сказал: «Не понимаю, почему вместо данного конкретного произведения мы должны репетировать какое-то другое, похожее на него, но нами самими сочиненное (причем всегда примитивнее и хуже), и только потом возвращаться к тому». Это я слышал сам.