Он бежал через снежное поле. Его преследовал самолёт, на бреющем полёте почти вминая в наст. Сейчас, наверное, весь Мурманск позади вслушивался в этот звук. Ан-2, самый большой биплан, за штурвалом, ясное дело, Битков, а его благоверная орала в мегафон:

— Ео… Ио…, окститесь, за нами весь аппарат искусства, а…, — ветер сносил слова, бывший муженёк начал заходить на вираж.

— Хуй тебе, хуй тебе, хуй вам, — полубормотал, полудумал он, держа дыхание. Ничего, и не из такого выбирался.

Началась метель, значит, эти летуны скоро отстанут, но ему-то что делать дальше? Кололо везде, нога разболелась страшно, порывы такие отвратительные, как же мы слабы перед природой. Пару раз упал, снег забился в рукава, и на запястьях стало мокро, рукавицы вот хорошие, чуть ли не из сивуча; вопрос, насколько его кросс сейчас необычен?..

— У нас сейчас Городской дворец творчества детей и юношества, чудо что за место, так поступайте туда трудовиком, я похлопочу…

Какая хорошая и своевременная мысль, но только он был уже слишком глубоко в терниях, сопутствующих открытию. Очки все в налёте с обеих сторон, этим как бы отсекалось начало агонии ухода от преследования. Хорошо, что у неё первый, да и второй тоже, не вертолётчик, сидят там в своём кукурузнике, их, надо думать, ветерок почище сшибает. Ноги заплетаются, пролесок ещё далеко, но обещает нечто вроде спасения хоть на сегодня. За пазухой бобина, конец плёнки бьётся на ветру за спиной, всё время удлиняясь.

— А к Наташе Сац не хотите помрежем? — спросили сзади адским, усиленным технологией голосом на весь Полярный круг.

Он разрабатывал одну легенду, которую даже никто не прочтёт, пока сидел в бомбоубежище банно-прачечного комбината в вечной мерзлоте, убивая время. Впоследствии это могло стать своеобразной подкладкой под его труд, этим он казался ему более продуманным, оббитым фактурой со всех сторон, как вырезанные сцены из кинофильма, только на принципиально ином уровне. Снаружи, полузанесённый, стоял новенький «Буран» на бензине, он нахлебался его, когда сливал. Нулевая видимость, как ясно, и, если судить по точкам травм, полученным просто на свежем воздухе, признаки входа всё это время искали в неправильном месте. Все накопленные данные объективной действительности — челюскинцы, «полёты в пургу и ненастье», плохо выглядящие карякские переговорщики — оказались совмещены, а перед тем разбиты о стену холода. Никогда не рассеивающийся фронт, логика ночи даже в светлое время, штыри с фонарями и верёвка между ними, дойти до туалета на лесопилке. От входа в бункер было видно только первый, во тьме он даже не выглядел жёлтым. Вокруг бродила медвежья семья, по утрам он находил их следы, когда метель с полуночи до шести не разыгрывалась в полную силу. Отходы позади части конструкции, бывшей на поверхности, замораживались слоями, в сутках считанные минуты, когда они представляли собой не монолит. Дали сказал, что поедет прокатится по миру, посмотрит, каково это, отслеживать поставки, сходит на теннис. Делёз был углублён в какие-то архипелаги, и всё, что ему требовалось, это библиотека на французском. Это, как казалось ему в тех блевотных зелёных стенах под голой лампой накаливания, должно было быть запечатлено в своего рода книге, старинной уже даже для молекулярного Адама. Неоконченный, как и всякий претендующий на странный удельный вес сонник, недосказанность, рецептивная позиция ума, загадочность происходящего, как у Жиля, только более сжато и без опоры на философов прежних. Поскольку объекты исследования были чужды всему во всех смыслах, явно не отсюда, являли выживаемость в трёх из четырёх стихий, следовало, по его мнению, относиться к ним как к некоей неопределившейся силе, которая, возможно, и хотела, но пока не могла объявить свои требования.

Открываешь люк, а там хвост с гребнем скользит по трубе слева направо. Можно бесконечно наблюдать. Иной раз на нём сидят детишки из люмпенских кругов, сосредоточенно держатся. В озёрах шорох, кто чувствует угрозу, мигрирует в неурочный час, морды отражаются в витринах и зеркалах прихожих, пасти среди диванных подушек, цветы в горшках тонут рывками, и это сопровождается чавканьем, на крышах сбитая и раскрошенная черепица, жёлтые зубы в картузах, протянутых для подаяния, неестественные тени за обывателями, телега с молочными бидонами на водонапорной башне, тлеющие угли на месте ворот иных горожан, пара пролётов моста на дугах лежит на дне, зависть как-то обостряется, над домами в перспективе мелькают быстрые тени, напротив через проезжую часть застыли фотографы, сгорбившиеся под тканью, спасения нет, жизнь уже не может быть прежней, очень нескоро, во всяком случае; с пастбищ несутся наполовину гневные, наполовину растерянные шифрограммы, всё чаще говорят об эвакуации, в пику движению «Я гражданин» несколько раз её и объявляют, давайте не будем, давайте не будем, межконфессиональный конфликт, ломка взглядов, на окнах уже не бывает изморози хоть в какое падение ртутного столба, полыньи с чёрными краями обходят стороной, заядлые рыбаки — берегом, перебор с недобором дел снаружи, больше прощают и неохотней ссужают катенькой, во всём теперь страдает исполнение, разом переход на упрощённую модель жизни, только чувства от этого не умаляются, единственные.

Он в бункере уже докручивал сам, беря идеи из разных теогоний, транслируя в свой проект мысли одного из героев, чьё время должно прийти много позже мига творения. По его мнению, целесообразно было оставить лишь несколько универсальных чёрных полос, претендующих на реальные прототипы в истории. Знакомство раз и навсегда, жертвоприношения, потоп, места для сравнения и вдохновения, чтобы отдельно взятый человек, находясь практически в рабстве, чувствовал себя свободным — миры лучший и худший.

Пришлось захлопнуть картотечный ящик, уходивший в мерзлоту так далеко, что установить насколько не давала противоположная стена помещения. Этот уровень обнаружился не сразу. Под поливинилхлоридной полосой оказался люк, там покоился архив местного дома офицеров, спрятанный ещё до строительства, вероятнее всего, после сентября 44-го, когда советские войска вновь заняли город. Сколько он ни открывал ящики, всегда находил что-нибудь новенькое про местные дела и вообще про Север, когда он ещё не был русским.

Он всего лишь стоял на пороге, но этого хватало, чтобы видеть, как из снежных вихрей поднимаются фигуры, тёмные избы, даже не передать с какой аурой внутренних пространств, в них ночуют пленённые Петром шведы, сопровождающие их русские солдаты, каторжники, носители сотни специальностей, оттеняющих время, между ними, на крыльце и у конюшни стоят разношёрстные будущие боги Полярного круга, стараются не упустить своего. Поля тундры усеяны моржовыми панцирями и костяными наконечниками. Это горят не звёзды, а медвежьи глаза. Торосы — следы подлёдных змей. Снежные смерчи не усмиряемы и командой