Чарльза Диккенса угрожали жизням сотен участников коммунистической зонтичной организации; плоды, которые так просто не сорвать, но потускнеют ли они когда-нибудь? плоды работы общества «Знание», плоды работы XIV Всероссийского съезда Советов РСФСР. Хозяйственные сетки раздулись от мандаринов, они словно макеты молекул счастья и определённого настроения, которыми выдали зарплату в НИИ; никто и не понял, когда Вифлеемскую звезду подменили Красной с пятью концами, как первое конгруэнтное число, как второе неприкосновенное число, как третье число Софи Жермен. Горки полны опасностей, потенциал которых куда выше сладкого стола в детском учреждении. Временные ограждения корабельных елей, показной блеск искр на кончиках рогов троллейбусов, детские варежки на резинках, ледяные скульптуры, переживания от любительского хоккея, неубранный снег внутри Кремля, которому никогда не суждено оказаться на другой стороне московских мостов, не суждено пойти вверх, не прекращали взаимодействовать и отвлекать людей от действительно важного.

Его ждал Морис, что-то приготовивший, естественно, по текущему проекту. Из США с разницей в два дня пришли резюме двух писателей, где чёрных полос было больше, чем текста, метивших ему в сценаристы, он сразу занёс их в резерв, даже не читая, значение имело само желание.

Началась метель. Навстречу из московской двусоставной мглы возникали всё пальто и пальто, с меховыми воротниками, люди уже закутались, их ожидания также являлись частью этого кокона. Для него же Новый год целиком и полностью ассоциировался с тем завораживающим фильмом Александра Серого. Он, после «Трижды воскресшего», сам как минимум дважды, в действительности чувство как у феникса, мир, оказывается, такой причудливый, везде всего стало в таком изобилии, да он просто как-то сумел воспарить, взглянуть абстрактно и всё это осознать, смонтировать.

Они укрылись в аппаратной, лентопротяжный тракт напоминал дорожку для багажа в аэропорте, уходящую в иной мир.

— У меня тут, — нагнувшись над столом, — исповедь по пятому сюжету.

— Ты тоже думаешь, что у нас только реплика на эту книгу?

— Да мне вообще-то без разницы, хотя, конечно, смотря какие лавры пожнём, но так без разницы.

— Это часть твоей философии, знаю.

Он зажёг керосиновую лампу, добавил пламя и выключил свет. Поднёс её близко к своему лицу и посмотрел на него.

— Паренёк этот, там какое-то длинное имя, полагает веско, что после Второй мировой войны в литературном структурировании к четырём вечным сюжетам добавился пятый, которому, конечно, придётся заслужить, но он заслужит. (Кстати говоря, Л.Г. написал и Борхесу и точно знал, как иначе, что письмо дошло. Тот не ответил. До сих пор было немного обидно).

— Понятно, у него кто-то погиб в… — он нащупал в кармане брюк спичечный коробок, стал немного выдвигать и задвигать внутреннюю платформу.

— Его мать, Савельева Светлана Афанасьевна, по его словам, цитирую: «не одобрила бы, то есть не представила бы, как она в детстве встаёт на табуретку и читает стихи с ладони, того, что он сейчас столь истово толкует, более размыто вообразила бы пустую Ялту 39-го года, проделанный им ход из песочницы их двора в закрытый фонд библиотеки и сопутствующие обряды, ей всегда нравились историки и один чётко определённый историк во мне».

— Ну и как я должен буду это снять?

— Тут тонкая грань, ведь любой историограф так или иначе есть скрытый популяризатор, однажды вынужденный выгнуть спину и махать руками на краю пропасти. Все совпадения с реальными именами случайны, история даже о том, как Аттила скорее мыл руки в ручье, пока сверху не дошла кровь, есть кладезь сюжетов, а любая рабочая хроника археолога — это от предшествующего лучшая традиция разрыва, ряда, конца одного предела и начала другого, если, конечно, это правильный археолог.

— Ну да, ну да, у неправильных пчёл неправильный мёд, — он вскочил и начал ходить по аппаратной довольно скованно во мраке, окна отсутствовали, и ему не перед чем было замереть.

— А у неправильных археологов прямоугольные ямы внутри кремлёвских стен.

— Да, и Презент с Лысенковым для них всего лишь ничтожества.

— Но наш-то был правильный археолог.

— Наш — правильный, в противном случае он бы пытался не освободиться от хаоса понятий, а гонялся за воспроизведением картинок из часословов.

— Так он всю жизнь от этого хаоса и проосвобождался.

— Да ладно тебе, приятель, правильным не стать без правильного компаса.

— Это из-за компаса все правильные пропали перед Второй мировой?

— Ну, не прямо все; как мы знаем, один даже сумел наилучшим образом разыграть свои карты. Но в целом да, а им бы пришлось переучиваться, все это хорошо понимали и решили коротать остаток дней подальше.

— В общем, пятый сюжет — вечное, длящееся в грядущие века обвинение надзирателя заключённым, — закончил он нетерпеливо. — «То, что пережила и задвинула в угол сознания, к коленям на горохе, платью на коровьих рогах и любви к тому, кого любить нельзя, моя мать, неразрывно связано с процессом, о существовании какового подвала с аффектами я узнал во время всё тех же своих блужданий между стеллажами, ещё стоя у прозрачной тюлевой шторы, потирая затылок от упавших на него или тайн, или тайн вперемежку с разгадками».

— Если после закрытия книги, — продолжал он, держа лампу на вытянутой руке, оставаясь почти невидимым, — да любого вида расставания с текстом, возникают нетипические образы, такой и есть лучший кандидат на роль рупора, исторического, как македонские эллины, раскрытия возможных мотивов надзирателей; а они обладали, маловероятно, конечно, но надо по-всякому вертеть ради правды.

Он, вроде бы почувствовавший посыл сценариста, уже настроился исключительно на его голос и входил в медитацию, пытаясь всё это чётко представить.

— В конце концов, это если не усилит, то украсит композицию, там, кстати говоря, есть Гуан-Ди и цверги в самом апокрифическом сочетании. А Радищев, в данном случае он отчего-то решил выступить посредником, сразу, и вправду же, к чему рассусоливать в этой трубе, в этой суперячейке неоправданных порывов? разумеется, ещё не читая, назвал там как-то и больше от этого не отступает, говорит, вставлю, а там поглядим, если интернациональное братание на руинах высотой в три тысячи метров не зайдёт, исправим исправленное издание. Он ведь лукав, как дюжина Локи, и вполне мог накрутить весь домострой Лос-Аламос, только чтоб упомянуть между делом, будто это не совсем лаборатория.

— Не совсем та лаборатория, которую все представляют, — попытался докрутить Л.Г.

— Лаборатория несколько иного назначения, скорее, нежели все представляют.

— Проклятье, — вскинулся он, — проклятье, я как сейчас это вижу, пустая комната с играющей форточкой, все листы в чемодане, жопа, как говорит наша знакомая второклассница, в ковчеге, из воздуха создаётся крутящееся во все стороны света око и подмигивает, а на верхнем веке вытатуирован глаз. Ну