Но кто может отвечать за других? И возможно ли, что старый враг, который так часто дурачил его, не одурачит его и сегодня? Так размышлял он, казалось мне. Он приподнялся вдруг в кресле, устремил взор во тьму, видневшуюся за окном, и снова сел. Не хватило у него мужества или это было время, назначенное для нападения, — я никогда не мог решить этого с точностью. Для меня это были минуты страшного напряжения, нервного прислушивания к шагам и быстрого решения. Услышь я самые слабые, сомнительные звуки, я убил бы этого человека на месте.

— Я не могу писать, — сказал он задыхаясь. — Предлагайте мне вопросы, а я буду отвечать на них.

— И подпишете документ, принесенный мною. Пусть будет так… Предлагаю вопросы по порядку. Отвечайте по возможности кратко.

Я сел на другом конце стола и положил документ перед собой. Ясный кружок от света лампы падал на бумагу, оставляя всю комнату в темноте.

— Чья дочь Анна Фордибрас?

— Дочь Давида Кеннарда из Иллинойса.

— Мать ее?

— Я не знаю ее имени… Француженка из Канады. Вы узнаете это из архивов в Иллинойсе.

— Каким образом попала она под опеку генерала Фордибраса?

— Трусость или совесть, как называют ее люди. В 1885 году Кеннард был привлечен к ответственности за грабеж… Он был невиновен. Это входило в мои планы… Все устроили мои агенты. Но Кеннард… Ах! Он выдал меня, и я удалил его, чтобы он не стоял на моем пути.

— И он был признан виновным?

— Признан виновным и приговорен к заключению в тюрьме на двадцать лет. Фордибрас под именем Шангарнье… его настоящее имя… он двоюродный брат того самого Шангарнье, который наделал Франции столько зла в 1870 году… Фордибрас был тогда директором в тюрьме Гудзон. Он был у меня на жалованье, но Давид Кеннард был его другом, а потому он взял к себе его дочь и воспитал ее как собственное дитя. Как мог я запретить ему? Женщина, да еще хорошенькая, всегда полезна для моих планов. Я хотел унизить этого железного человека и унизил. Какую жалкую фигуру изображает он теперь из себя! Прячется в Тунисе, точно мелкий мошенник… Боится меня… Боязливый и в то же время гордый, мой друг!.. Гордый, очень гордый, как ваши лорды… Вот он, Губерт Фордибрас. Скажите слово полиции, и она арестует его. Я пришлю вам доказательства. Он горд, и у него есть сердце. Вырвите его у него, потому что он изменник. Он закрывал глаза и протягивал руки, и я клал в них деньги. Вырвите сердце у него, он хочет убить женщину, которую вы любите.

Я не подозревал до сих пор такой гнусности, жестокости и ненависти. Гордость генерала была тяжелым бременем для этого пресмыкающегося негодяя, с таким непомерно развитым тщеславием и стремлением видеть всех людей у своих ног. Но его слова не имели для меня никакого значения… Я желал только, чтобы Губерт Фордибрас не попадался мне больше на дороге.

— Изменник он или нет, это касается только вас, — сказал я. — Здесь вопрос о другом. Когда Анна Фордибрас надевала в Лондоне украденный у меня жемчуг, было ли известно генералу, что он краденый?

Отвратительная, сардоническая улыбка пробежала по его лицу.

— У него не хватило бы мозгов на это! Она надевала их по моему приказанию. Я долго следил за вами… Вы не знали этого, но потом вы многое узнали. Я сказал себе, что должен удалить вас со своего пути. О, Бог мой на небесах! И зачем это не убили вас до того еще, когда Гарри Росса нашли мертвым в Паллингской бухте!

— Вы говорите о молодом моряке, которого нашли с розовым бриллиантом из Форд-Валлея? О брате капитана Росса, занявшего ваше место на «Эллиде»? Я начинаю понимать… Он вез эти бриллианты в Лондон и с ним случилось несчастье? Для вас это была серьезная неудача.

Он сжал руки и взглянул мне прямо в лицо.

— Останься он в живых, я на мелкие кусочки разорвал бы его тело. Он украл бриллианты с моей почтовой яхты и утонул, плывя к берегу. Да, мой друг, Бог смилостивился над ним, послав ему неожиданную смерть.

Я не мог не улыбнуться такой своеобразной набожности. Я должен сознаться, что мной снова овладело сильное беспокойство, а желание мое вырваться поскорее из этого дома превратилось в настоящую лихорадку нетерпения. Что, если случится что-нибудь, и между мной и Анной встанет вдруг какой-нибудь посланник ада?! Что, если живительную чашу оторвут в самый последний момент от моих губ! Боже милостивый! Какая это была агония!

— Мистер Аймроз, — сказал я, поднимаясь сразу под влиянием неожиданного импульса, — я сейчас же телеграфирую в Вену и сообщу, что я не могу представить доказательств, а потому обвинение будет снято с Лизетты. Можете ехать, куда желаете, но не оставайтесь в Англии. Сегодня я щажу вас. Но если пути наши еще раз встретятся, я повешу вас… Это так же верно, как и то, что Всемогущий судит убитых вами и накажет вас за них. Это мое последнее слово. Молю Бога от всей души, чтобы никогда больше не встречаться с вами.

Он не двинулся с места, не произнес ни одного слова, продолжая сидеть в кресле, точно каменное изваяние. Так оставил я его и поспешил во мрак ночи.

Я поспешил к Анне, чтобы сообщить ей результаты своей миссии, положить дар этот к ее ногам и в милых глазах ее прочитать наконец истину, которая была для меня выше всего на земле и составляла единственное стремление мое.

Эпилог

ТИМОФЕЯ МАК-ШАНУСА

Мой друг Мюлок в своем «Magnus and Моrmа» пишет: «Пейте на свадебных торжествах умеренно, чтобы потом вам не сбиться с прямого пути».

Вот человек принципов, рассуждения которого я никогда не решился бы оспаривать.

Сегодня мы собираемся в Гольдсмит-Клубе и будем пить за потерю свободы моего дорогого товарища Ина Фабоса, пить,