Сарацин разглядывал этот кадр, и его вселенная рушилась, основы его миропонимания были поколеблены. Он бросил на меня быстрый убийственный взгляд. Кто-то посмел угрожать его ребенку?! Да он сейчас…

И он ринулся ко мне. Глаза Сарацина горели гневом, и тут в моем воспаленном сознании все вдруг встало на свои места. Был, был телефонный звонок, которого я с таким нетерпением ждал, так долго высчитывая, когда же он наконец раздастся! Лишь это могло объяснить отчаяние женщины и гнев Сарацина…

Брэдли все-таки дозвонился до Кумали!

Я попытался сесть поудобнее, но не сумел, потому что все еще был привязан к доске. Несмотря на очередной приступ боли, я вспомнил, как репетировал предстоящий разговор в номере отеля, когда мое тело и разум были еще целы, а ужас казался чувством, которое испытывают другие, мне же совершенно несвойственным. Я правильно угадал: самым опасным моментом будет тот, когда Сарацин поймет, что его одурачили и жизнь сына висит на волоске. Охваченный яростью, он может наброситься и убить любого, кто окажется рядом. Порывшись в закромах памяти, я вспомнил, что должен сказать.

– Ведите себя разумно, тогда сможете спасти сына, – произнес я, запинаясь.

– Откуда вам известно, что это мой ребенок?! – взревел он.

– Вы спасете его, если захотите, – повторил я без лишних объяснений.

Кумали пришла в себя настолько, что гневно закричала на брата, мешая арабские слова с английскими. Она требовала, чтобы тот, не теряя времени, спросил у меня, как им поступить, чтобы спасти мальчика. Сарацин не сводил с меня взгляда, не зная, поддаться ли гневу или руководствоваться логикой.

– Ты только посмотри сюда! – кричала женщина. – Взгляни на своего сына!

Она приблизила телефон к его лицу, и он снова увидел мальчика. Сарацин повернулся ко мне и потребовал:

– Объясните немедленно, что происходит!

– Поговорите с человеком, которого видите в телефоне.

Сарацин, кипя от злобы, взял мобильник и заговорил по-английски.

– Кто вы? – спросил он, пытаясь сдержать свои эмоции.

Я знал, что Брэдли, как мы и планировали, никак на это не отреагирует. Он лишь велит Сарацину посмотреть видеоклип, который ему сейчас отправят. В первом кадре будут часы, как доказательство того, что мы его не обманываем и это не инсценировка. Все происходит прямо сейчас.

Сарацин уставился на дисплей мобильника. Увидев часы, он пошатнулся. Сестра, стоявшая рядом, вцепилась в него, выкрикивая что-то на смеси арабского и турецкого. Камера продемонстрировала, что один конец веревки привязан к латунному болту, которым некогда был закреплен кухонный абажур. На другом конце его имелась петля, обвитая вокруг шеи мальчика. Он стоял на плечах тучной, обливающейся по`том няни. Когда ее слабые колени не выдержат нагрузки и подогнутся, она упадет и петля сдавит шею ребенка.

Сцена была ужасной. Неудивительно, что Брэдли так горячо возражал против этого, но мне требовалось нечто действительно шокирующее, чтобы у Сарацина не было времени на размышления и ответные действия. По правде сказать, я не мог приписать себе честь (если такое слово здесь вообще уместно) этого изобретения. Много лет назад я прочитал, что во время Второй мировой войны японские солдаты заставляли отцов семейств в оккупированных ими странах держать вот так, на плечах, своих детей с петлей на шее. А матери должны были наблюдать, как их мужья в конце концов падали, не выдерживая подобной нагрузки. Конечно, для японцев это было просто развлечением, своего рода спортом.

Сарацин опустил руку с мобильником и с ненавистью посмотрел на меня. Он словно прирос к земле. Что касается Кумали, она подлетела ко мне, готовая вцепиться ногтями и разорвать на части мое и без того израненное лицо. Сарацин оттащил сестру назад. Он мучительно думал, глаза его блуждали по обвалившимся стенам. Это более красноречиво, чем даже прутья клетки, говорило о том, в каком капкане он оказался. Мой интеллект наконец заработал: я знал, что необходимо усилить давление, чтобы не дать ему ни малейшего шанса порвать страницы написанного мною сценария.

– Я и мои люди не потерпят промедления, – заявил я. – Послушайте, что вам скажут по телефону.

Так и не выйдя из состояния шока, Сарацин, как робот, поднял к уху мобильник и услышал на другом конце истерические женские рыдания. С ним заговорили по-турецки. Он был в замешательстве, поскольку не знал этого языка, и отдал телефон сестре.

Кумали стала переводить сказанное на арабский, но я остановил ее, приказав говорить по-английски.

Лейла объяснила брату, что это няня.

– Она уже едва стоит на ногах и молит о помощи. Говорит, что, даже если мы не сможем выручить ее из беды, необходимо спасти ребенка.

Кумали схватила брата за рубашку, теряя контроль над собой:

– Скажи мне во имя Аллаха, что ты натворил? Во что ты нас всех втянул?

Он отбросил руку сестры, и она отшатнулась назад, тяжело дыша, с яростью глядя на него.

– По нашим расчетам, няня в состоянии продержаться еще шесть минут, – сказал я. – Конечно, мы можем ошибиться. Тогда у вас осталось меньше времени.

Я сочинил это по ходу дела, но в подобных чрезвычайных обстоятельствах никто даже не стал возражать мне. Сарацин еще раз взглянул на экран мобильника, потом на меня. Я видел, что он дрогнул, не зная, что предпринять.

– Вы отец мальчика, – произнес я. – Ваша обязанность – спасти его.

Очень давно, еще в Женеве, я понял, что любовь – не слабость, а источник силы. И вот теперь я поставил все на эту карту. Сарацин по-прежнему молчал, стоя на месте, неспособный что-либо придумать или решить. Ему предстояло сделать мучительный выбор между осуществлением своего грандиозного плана и жизнью любимого сына.

И надо было заставить его принять нужное мне решение. Порывшись в памяти, я нашел нужные слова:

– Какова цена обещания, особенно если человек дает его умирающей жене? Неужели вы нарушите свою клятву, данную перед лицом Аллаха?

Он уставился на меня в испуге, лихорадочно хватая ртом воздух:

– Откуда вам это известно?! Кто рассказал вам про сектор Газа?

Я не ответил, и Сарацин отвернулся от нас обоих. Он оказался во тьме, пытаясь отыскать выход из ловушки, в которую угодил. Я был уверен, что в это мгновение саудовец думает о своей умершей жене, о последней ниточке, связывавшей его с любимой, – их маленьком сыне, и об обещании защитить его, которое он дал ей и Аллаху.

Даже плечи Сарацина обвисли от этих тяжких дум. Когда он заговорил, в голосе его неожиданно прозвучала подлинная боль.

– Чего вы хотите? – спросил он, повернувшись ко мне. – Скажите, что я должен делать?

Кумали, облегченно рыдая, обняла брата.

– Мне нужно сообщить человеку, который вам звонил, что я жив. Развяжите меня.

Сарацин колебался, понимая, что, если он подчинится, обратного пути не будет, но у него уже не оставалось времени на размышления. Кумали, подойдя ко мне, сняла кожаные ремни, которыми я был привязан к доске, вытащила ключ и разомкнула наручники.