В марте 2003-го США вторглись в Ирак. Лишь спустя некоторое время станет понятен весь масштаб произошедшего, и тогда гораздо большее количество людей будет утверждать, что были против вторжения. Многие известные либералы голосовали за одобряющую вторжение резолюцию сената. Хиллари Клинтон тоже поддержала вторжение в Ирак, в итоге в 2008-м она проиграла Бараку Обаме, который был против той войны.

Впрочем, к тому моменту смелость противостояния уже не была такой актуальной, как в начале 2000-х. Пророчество слов Зонтаг о языке квасного патриотизма стало очевидно непосредственно перед началом вторжения, когда «плохие метафоры начали падать на перепуганное население, как ракеты». Советник Буша по национальной безопасности Кондолиза Райс говорила: «Мы не хотим, чтобы дым орудий превратился в ядерное облако». Райс необоснованно обвиняла Ирак. В Англии нашли «вызывающее сомнения досье», согласно содержанию которого Ирак скрывал запрещенное оружие массового поражения. По словам одного британского официального лица, значение и достоверность документа также «были сильно раздуты». Ирак не имел никакого отношения к терактам 11 сентября, поэтому это отношение надо было придумать и продать избирателям, как потребительский товар. На вопрос о том, почему администрация так долго ждала после 11 сентября, глава администрации Буша честно заявил: «С точки зрения маркетинга нет смысла выводить на рынок новые продукты в августе»[1629].

Начались «языковые игры». Джорджа Буша, который уклонился от призыва во время войны во Вьетнаме, стали представлять населению как боевого мачо, единственного спасителя Америки от Армагеддона. Всех его оппонентов заклеймили в качестве членов клуба «Сперва винить во всем Америку». Этот ярлык навесили на самых разных людей, начиная от кантри-группы Dixie Chicks, кончая правительством Франции и Сьюзен Зонтаг. В лингвистическом смысле максимальное падение было зафиксировано, когда картофель фри / French fries предложили впредь называть картофелем свободы / freedom fries. Если спустя два дня после теракта 11 сентября слова Зонтаг о шовинизме казались надуманными, то ее предсказание в конечном счете можно назвать пророческим, по разным сведениям, в иракском конфликте погибло от нескольких сотен тысяч до 1 млн человек.

Книга начинается цитатой Вирджинии Вулф о «смелых и для многих неприятных размышлениях об истоках войн», написанных незадолго до начала Второй мировой войны. В эпоху войны с терроризмом, что, по сути, означало перманентную войну, само представление о мире без войны казалось странным. Ситуация выглядела совсем иначе после Первой мировой войны. Зонтаг вспомнила подписанный в 1928 году пакт Бриана – Келлога, в котором в том числе США, Франция, Англия, Германия, Италия и Япония отказались от «войны как инструмента ведения национальной политики»[1630]. Эти обещания были очень быстро позабыты. Смерть идеи мира без войны привела к тому, что появилась еще большая необходимость понимания, как надо воспринимать изображения насилия. Граждане должны были понимать, как, кто и зачем ими манипулирует.

Многие журналисты – чаще всего сознательно, а некоторые бессознательно – помогали администрации «продавать» населению иракский конфликт. Если сами люди не пытались понять кадры, которые им показывали, политики и их пресс-службы делали подписи к этим кадрам. Зонтаг отмечала: «Все фотографии ждут того, чтобы их объяснили или фальсифицировали подписями. Во время войны сербов и хорватов в начале недавнего балканского конфликта одни и те же фотографии убитых в деревнях детей показывали как на сербских, так и на хорватских пропагандистских брифингах»[1631].

Слияние войны и маркетинговых механизмов развитого капитализма только усложняло задачу расшифровки изображения. Изображения войны постепенно оказались важнее самой войны, которая, по утверждению главы администрации Буша, стала потребительским товаром. Война во Вьетнаме была «первой, за которой день ото дня наблюдали по ТВ». Благодаря этой войне «появился домашний фронт новой телевизионной близости со смертью и разрушением». С появлением круглосуточных новостных каналов «ТВ-война» приобрела качества максимального развлечения. Такая война по ТВ провоцировала новые войны и мешала закончить уже ведущиеся. Изображение настолько закрыло собой реальность, что люди стали воспринимать войну как метафору. Именно поэтому многие выжившие в башнях-близнецах и находившиеся поблизости сразу после теракта говорили о том, что происходившее 11.09 казалось им «нереальным», «сюрреалистичным», «как в кино»[1632].

Феликс Беато был первым фотографом, который в XIX веке «присутствовал и наблюдал несколько войн»[1633]. Ларри Барроуз во Вьетнаме «был первым известным фотографом, отснявшим войну в цвете»[1634]. Зонтаг приводила целый список поддельных военных фотографий. Снимок морпехов, поднимающих американский флаг на Иводзиме, был инсценирован и срежиссирован «фотографом Associated Press». Красный стяг над дымящимся Рейхстагом был также «инсценирован для камеры»[1635]. «Только начиная с войны во Вьетнаме можно быть уверенным в том, что снимки самых известных фотографов не были инсценированы. И это очень важно для поддержания морального авторитета этих снимков»[1636].

В своем историческом развитии фотография приблизилась к тому, что изображала, художники двигали свои метафоры в сторону вещей и событий, их изображения символизировали то, что увеличивало моральный престиж снимка. Зонтаг отслеживает генеалогию от «Бедствий войны» (Los Desastres de la Guerra) Гойи через Достоевского к журналистам и фотографам, которые в ее эпоху создавали правдивые, а не поддельные снимки, рисковали своими жизнями для создания изображений, которые могли бы перерасти в действия.

Книга «Смотрим на чужие страдания» более оптимистична, чем «О фотографии». В Боснии она видела, как рисковали те, кто хотел что-то снять. «Большинство опытных журналистов, работавших в Сараево, не были нейтральными и непредвзятыми»[1637], – писала она. Фото не снимали ради вуайеризма или пропаганды. Эта мысль вошла в противоречие с двумя идеями, которые она сама же и популяризировала.