Ребе Ашер разговаривал со своим зятем Авраамом, коренастым и туповатым молодым человеком, который, сидя рядом со своей женой Яэль, со странным для него упорством спорил с тестем.

– Византийцы зашли слишком далеко, – сказал он. – Нет, мы не отступим. Яэль объяснит вам почему. И если нам придется драться, то мы будем драться.

И затем Яэль, которой уже исполнился двадцать один год, объяснила отцу:

– Авраам прав. У нас не может быть мира с византийцами. Сборщики налогов…

– Отец Эйсебиус обещал мне, что налоги будут снижены.

Яэль засмеялась:

– Они только вырастут. Кто-то же должен платить за эту церковь.

– Но…

– Подожди, пока ты не убедишься, какой налог возьмут с твоей мельницы, – презрительно бросила она. – Солдаты ведут себя все грубее. Ты же видел, что они сделали этим утром.

– Но мальчишка поджег склад.

– Склад поджег я, – спокойно сказал Авраам. Жена взяла его за руку и держала ее в течение всего разговора.

– Ты? – переспросил ребе Ашер, и недоверие, прозвучавшее в его голосе, дало понять, какого он низкого мнения о своем зяте. Чтобы такой завзятый дурак бросил вызов Византии?…

– И с появлением отца Эйсебиуса, – продолжила Яэль, – кары не заставят себя ждать.

– Нет! – возразил отец. – Отец Эйсебиус хочет жить с нами в мире.

– Да! Да! Но на его условиях. Он был очень мил, когда Менахем оставил мельницу и перешел работать к нему. Если наши люди будут молча смотреть, как сносят их дома, он построит им новые за городом. Сам он не делает ничего плохого, но его присутствие ободряет тех, кто творит зло. Мы не прекратим нашу войну против Византии, – упрямо повторил Авраам, и ребе Ашер, глядя на набычившегося молодого человека, в первый раз осознал, что в Макоре дает о себе знать то молодое поколение, над которым он не властен.

В то время, когда в дом раввина пришло это мрачное открытие, в аскетичной комнате отца Эйсебиуса проходила другая встреча, имевшая мистическое значение. Сам отец Эйсебиус сидел за своим столом с грубой столешницей, а Менахем на стуле лицом к нему.

– Расскажи мне все снова, – попросил испанец. – Не торопясь и ничего не преувеличивая.

Работая с отцом Эйсебиусом, Менахем не мог не проникнуться уважением к спокойной, холодноватой уверенности испанца. Он видел, как тот взвешивает факты – например, какой дом сносить – и приходит к неоспоримому решению. Было ясно, что темноволосый священник не собирался отказываться от ответственности, которую взял на себя. Менахем видел в нем простого и смелого человека, преданного своему нелегкому труду; понять его было непросто, но, когда это случалось, было видно, что он крепок и надежен как скала. Теперь он в упор смотрел на Менахема. Морщины на его щеках углубились, и он подпирал подбородок левой рукой.

– Не торопись, – повторил он. – И не ври.

Менахем сглотнул комок в горле.

– Мой отец, – сказал он, – женился на женщине, у которой уже был муж.

– Он согрешил, – сказал отец Эйсебиус. – Как ни печально, но он впал во грех.

– Поэтому я и стал бастардом.

– Безусловно.

– Я не могу быть евреем, не могу присутствовать ни на каких службах. – Менахем помолчал и с детской запальчивостью вспомнил старую обиду. – И когда мне минуло тринадцать лет, мне не позволили читать Тору.

Отец Эйсебиус промолчал, и Менахем продолжил:

– Я никого не могу взять в жены. Не могу молиться. В Тверии раввины объяснили, что мне делать. – Он замолчал, не в силах продолжать.

– Рассказывай, – промолвил испанец, бесстрастное лицо которого не выражало ни сочувствия, ни озабоченности.

– Они сказали мне… что сам я никогда не смогу добиться спасения. Но если я украду вещь стоимостью в десять драхм… – Каждое слово доставляло ему страдания, поскольку напоминало о том душевном кризисе, который он пережил, когда Яэль выходила замуж. – Меня арестуют, продадут в рабство и женят на другой рабыне. Потом нас обоих освободят, и, хотя у нас все останется по-старому, наши дети смогут вернуться в общину.

Какое-то время отец Эйсебиус молчал, перебирая в памяти все подробности этой невероятной истории, в которую он просто отказался поверить, когда услышал ее впервые. Рука его упала на стол. Он стал медленно склонять голову, пока не скрыл лицо в ладонях, и Менахем понял, что священник молится. Затем он медленно поднял взгляд на юношу, который так хотел быть евреем, и на глазах его выступили слезы сострадания. Шепот его прозвучал словно из глубины огромной церкви:

– Спасение, которого ты жаждешь, Менахем, всегда рядом. – Повернувшись, он показал на распятие: – Когда Он взошел на крест, когда Он отдал Свою жизнь за тебя и за меня, то тем самым принял на Себя тяжесть того греха, что лежит на тебе. И стоит тебе принять Его, как ты свободен.

Священник встал, подошел к Менахему и опустился на колени на земляной пол. Взяв Менахема за руку, он заставил и того встать на колени, и, не меняя положения, испанец стал молиться:

– Иисусе Христос, Господь наш, даруй улыбкой этого молодого человека Менахема бен-Иоханана, который несет на плечах своих столь тяжкий грех. Не его это грех, Иисусе, а всего мира. Улыбнись ему и перейми на Свои плечи тот груз, который он столь мужественно несет.

И в этом тихом помещении свершилось чудо. Невыносимый груз, с тяжестью которого Менахем боролся всю жизнь, исчез. Растаяли и темные облака, жившие у него в душе. С плеч соскользнула нестерпимая тяжесть, словно он тащил три мешка с мукой и наконец сбросил их; Менахем заплакал от радости, словно ребенок, мечта которого наконец исполнилась.

– А теперь, Господь наш Иисусе, – продолжил испанец, – прими к Себе этого недавнего отщепенца. И скажи ему, что теперь он обрел свободу и может присоединиться к нам.

Продолжая стоять на коленях, священник повернулся лицом к Менахему, затем встал и, протянув руку, помог подняться молодому еврею.

– Ты больше не отверженный! – радостно вскричал священник и обнял Менахема, словно тот был его сыном. Усадив молодого человека на стул, он вернулся на свое место. В свете масляной лампы седина на его висках отливала серебром, а лицо лучилось любовью. – Ребе Ашер был нрав в своих действиях, – сказал священник. – Есть грехи мира, и твой отец по своей воле умножил их. Грех пал и на тебя. Он обрек тебя на долю отверженного. Но старого закона, который заставлял тебя вечно нести этот грех, больше не существует. – Отец Эйсебиус видел, что молодой человек не понял этих слов, но, полный воодушевления, торопливо продолжил: – Старого жестокого закона больше нет, и его место занял новый закон, несущий с собой любовь и возрождение. И если этой ночью ты скажешь мне, что хочешь присоединиться к Христу, твой грех исчезнет навсегда.

– И я смогу войти в вашу церковь? – наконец произнес Менахем.

– Ты построишь ее. И она станет твоей.