шумим, прячемся в толпе, болтаем, занимаемся любовью и т. д. и т. д. Но этот факт, стоит нам сознательно или бессознательно перестать от него скрываться, вновь и вновь о себе заявляет. И с этим уж ничего не поделаешь, как два дня назад заметил мистер Кларенс Гэтри, когда его приговорили к четырнадцати годам каторжных работ. Что, впрочем, не мешает нам быть счастливыми. И, несмотря на устрашающие возможности всякого рода несчастий и на устрашающую повторяемость этих возможностей, в целом, думаю, жить все же стоит – и конечно же не по здравому разумению, а по какому-то загадочному наитию. Очень надеюсь, что это наитие, вопреки всему, Вас не оставит.

Испытываю нечеловеческие волнения из-за репетиций сценической версии «Контрапункта», которую состряпал некий предприимчивый юнец и премьера которой должна состояться послезавтра[649]. Да поможет нам Бог! Боюсь, что на этом убожестве даже заработать не удастся и что зрители придут в неописуемый и нескончаемый ужас[650].

Я рад, что Вам понравились стихи Лоуренса. По-моему, они превосходны, равно как и его статья о непристойности и порнографии[651]. Сегодня получил от него письмо. Он, наконец, согласился пойти к врачу и, что уж совсем удивительно, внял его совету и готов полечиться в санатории. В каком-то смысле это дурной знак: значит, он и в самом деле очень плох, иначе бы никогда не согласился на лечение. Будем надеяться, что санаторий пойдет ему на пользу и что еще не поздно (чего я очень боюсь).

Всего Вам наилучшего, дорогая Старки.

Ваш ОХ

* * *

Джулиану Хаксли

Ванс

3 марта 1930

Мой дорогой Джулиан,

вчера, о чем ты узнаешь из газет, умер Дэвид Герберт Лоуренс. По возвращении из Вильфранш, где мы проводили выходные с Николсами, мы нашли его очень слабым, страдающим от болей и до странности égaré[652]. То ему мнилось, будто его здесь нет, то, что он не один человек, а два. В девять мы вызвали врача, тот впрыснул ему морфий, и он уснул, а в 10.15 тихо скончался. Отказало сердце, сказалась и общая интоксикация, да и от легких ничего не осталось – дышать было нечем. На прошлой неделе мы виделись с ним два-три раза: зрелище он являл печальное, чудовищно исхудал, мучился от боли, и мы с облегчением вздохнули, когда он тихо, без мучений испустил дух. Похороны состоятся завтра в Вансе. <…>

* * *

Миссис Флоре Струсс

Ла Горгетт, Санари (Вар)

6 января 1931

Моя дорогая Старки,

какой же я негодный корреспондент! Простите. Прошлой осенью время было будто пропитано маслом. Оно скользило между пальцев и, точно индийский вор, что незаметно скрывается со своей добычей, выкрадывало у меня недели и месяцы, почти ничего не оставляя взамен: два-три эссе, несколько стихотворений, кое-какие довольно меланхоличные размышления и сколько-то рисунков и картин маслом – мои первые потуги в живописи, которой я необычайно увлекся.

В каком мире мы живем! Человеческая раса вызывает у меня стойкую и все возрастающую тревогу. Осенью я побывал в Дареме, в каменноугольном бассейне, в самом сердце английской безработицы. Какая жуть! А ведь средства (коммунизм и пр.) от всего этого ужаса еще хуже самой болезни; в сущности, это та же болезнь, только в другой форме, с несколько иными симптомами, только и всего. В результате напрашивается печальный и унизительный вывод: бежать и спрятаться, другого выхода нет. Делать больше нечего – от любого дела заражаешься болезнью, той самой, от которой пытаешься излечиться. Так что остается одно: пока еще есть возможность, есть время – спасаться бегством.

Если хотите прочесть хорошую книгу, достаньте «Замок» Кафки в переводе Эдвина Мьюира[653]. По сравнению с «Замком» меркнут книги всех прочих немецких прозаиков, даже Манна. По мне, это одна из самых важных книг нашего времени. С несказанным удовольствием перечитываю «Красное и черное» Стендаля. Истинный шедевр!

Прощайте, и пусть 1931 год будет к Вам благосклонен.

Ваш Олдос Хаксли

* * *

Миссис Кетван Робертс[654]

Ла Горгетт, Санари (Вар)

18 мая 1931

<…> Пишу роман о будущем[655] – об ужасах утопии Уэллса и о бунте против этой утопии. Очень мучаюсь. Чтобы писать на такую тему, не хватает воображения. Но все равно очень интересно.

Несмотря на наши широты, солнце еле светит. Дабы доказать свою готовность разоружиться, французские военные власти собираются установить батарею четырнадцатидюймовых орудий, и не где-нибудь, а чуть ли не в нашем саду. Как же ужасны люди!

Ваш Олдос Хаксли

* * *

Леонарду Хаксли

Ла Горгетт, Санари (Вар)

24 августа 1931

Дорогой отец,

бог знает, сколько времени прошло, а я так и не удосужился поблагодарить тебя за поздравление с днем рождения. Мое единственное оправдание – огромная работа, которую я наконец-то, хвала Небесам, закончил. Поставил точку в комическом – а лучше сказать, сатирическом – романе о Будущем, где обрисовал чудовищность (во всяком случае, по нашим понятиям) Утопии, описал воздействие на мысли и чувства таких вполне реальных биологических новшеств, как производство детей в бутылках (с последующей отменой семьи и всех фрейдистских комплексов, возникающих в результате семейных отношений), продление молодости, изобретение безвредной, но эффективной замены алкоголя, кокаина, опиума и т. д. А также – воздействие таких социальных реформ, как обработка, по Павлову, всех детей от рождения и даже до рождения, всеобщий мир, безопасность и стабильность. Эта книга далась мне тяжело, и я рад, что точка поставлена.

Чтобы отдохнуть от литературы, берусь за живопись – пишу теперь не пером, а маслом. Занятие это так меня увлекло, отдаюсь ему с такой страстью, что, боюсь, придется скоро отдыхать и от этого увлечения тоже. <…>

* * *

Миссис Наоми Митчисон[656]

Ла Горгетт, Самари (Вар)

Сентябрь 1932

<…> Да, я искренне верю, что многие в России счастливы, ведь счастье – это побочный продукт чего-то другого, у них же есть Цель, и стремление к этой цели и делает их счастливыми. Возникает, однако, ряд вопросов. Когда русские достигнут цели и наполнят Россию станками – что дальше? Поставленные задачи умирают от двух недугов: а) от провала и б) от успеха. Русские будут действовать целенаправленно еще несколько лет – пока решается их судьба и пока людям поставленная цель не надоела. В годы, последовавшие за проповедями святого Франциска, Европа была, надо полагать, точно так же счастлива, как теперь Россия. Этот энтузиазм продолжался лет двадцать, не больше. В России, где пропаганда более эффективна, чем в средневековой Европе, энтузиазм продлится несколько дольше – но в любом случае иссякнет, как только цель будет достигнута. Опасность пятилетнего плана – в его выполнимости. Стоит