Я выбежал из комнаты, бросился в сад – сад отца. И он ждал меня там, как ждал всегда, очень добрый и нежный, и моя рука была в его – теплой и твердой. Мы прошли по лужку, и я был так счастлив оттого, что он рядом, но, когда мы завернули за угол живой изгороди из фуксии, вдруг осознал, что никого со мной нет. Неуверенно протер рукой глаза и только тогда понял, что не мог его видеть из-за пелены слез.

Я закрыл их, стал ждать, когда пройдет головокружение. Прошло много времени, прежде чем я смог думать: Драммонд хочет добра моей матери. Только тут я понял, что пришел в себя, и когда открою глаза, то снова смогу четко увидеть все в черном и белом цвете.

Но в ту ночь мне приснился сон, и хотя он был в черно-белых тонах, но все в нем поменялось: черное стало белым, а белое – черным. Я вернулся в Нью-Йорк, к худшим воспоминаниям моей жизни, деревья парка Грамерси тихонько покачивались на ветру. И я сказал человеку рядом со мной: «Я не хочу идти в этот ресторан. Не хочу обедать с вами». Но он только улыбнулся, схватил меня за руку и потащил за собой. Мы шли по улице, я заметил вывеску «Райан» и дверь. «Я не пойду туда», – сказал я, но он только улыбнулся и затащил меня внутрь. И я увидел подражания лампам Тиффани, десятки таких, громадные, распухшие лампы тяжелых, мрачных тонов и белые скатерти, холодные, как снег, и строгие, как смерть. Этот человек сел напротив меня. Он был уродлив и жесток, но я не мог убежать. Ничего не мог поделать – только сидеть и слушать его. Я слушал, а его мягкий ирландский голос монотонно пересказывал бесконечную вереницу жестоких, грубых, тошнотворных фактов. Наконец мне удалось убежать. Я бежал и бежал, но мне пришлось остановиться – меня начало рвать. Потом он меня догнал, а когда развернул к себе, я понял – в моем сне, – что это вовсе не Драммонд. Поначалу я подумал, что это кто-то незнакомый, но потом разглядел маленькую елочку в его руке и понял, кто он.

Макгоуан. Драммонд превратился в Макгоуана. Моя мать стала моим отцом. Все поменялись местами. Черного и белого больше не существовало. Все стало красным – алым, малиновым, кровавым…

И я с криком проснулся.

К счастью, никто моего крика не слышал. Я бы умер от стыда, если бы кто услышал. Я зажег лампу, вывернул фитиль на максимум и стал ждать рассвета.

Но даже когда рассвело, ночной кошмар не растаял, как это происходит при свете дня, он остался в моей памяти. И куда бы я ни пошел, мне приходилось тащить его за собой, словно какую-то зловещую цепь с ядром.

2

«Дорогой Кругломордик, – написал я Керри Галахер, моему другу в Бостоне. – Спасибо тебе за твое последнее письмо. Очень надеюсь, что твой отец станет мэром. Пожалуйста, пожелай ему от меня удачи на выборах. Моему отцу стало лучше, и я должен ехать к нему в Англию на Пасху. Он говорит, что приедет в Кашельмару, если не будет видеть нас, детей, но это было бы неправильно, поэтому я поеду к нему, а мама собирается попросить его переписать имение на меня, чтобы отец не мог выселить ее отсюда. Мама ездила в Англию, говорила об этом с дядями. Жаль, что всем приходится участвовать в этом бедламе, но я надеюсь, что со временем все встанет на свои места. Я сейчас по географии изучаю Африку. Это особенное место, даже еще более необычное, чем Америка (ха!). Надеюсь, ты хорошо проведешь Пасху. Помнишь, как мы в прошлом году объелись ореховым пирогом? Здесь у нас ореховых пирогов не пекут. Иногда мне хочется вернуться в Бостон. Пожалуйста, передай мой самый горячий привет родителям, Клер, Конни и Донах. Остаюсь твоим преданным другом, Синяя Борода».

Шутливое прозвище Синяя Борода в нашей компании прилипло ко мне давно, когда я заявил о своем неприязненном отношении к браку и выразил надежду, что ни одна женщина не потеряет из-за меня головы. Керри нарисовала картинки, на которых я шел к алтарю с полудюжиной безголовых невест.

Вернувшись из Англии, моя мать сообщила, что пообещала регулярно отправлять детей к отцу, а мой отец согласился переписать имение на меня. Мать его не видела; посредниками между нею и отцом выступали мои дяди.

– Они не возражали против того, что имение запишут на меня? – уточнил я. – Ведь папа не обязан был это делать, правда? Он мог бы обратиться в суд, чтобы изменить прежнее постановление об опеке и при этом сохранить за собой имение. Отец ведь так говорил в своем письме.

– А еще он писал, что, вообще-то, не хочет возвращаться в Кашельмару, а потом, не было никакой гарантии, что судья изменит постановление об опеке в его пользу. Да к тому же суд вызвал бы новый скандал! Томас и Дэвид оба напомнили, что это было бы невыносимо. Они были рады принять любое предложение, чтобы избежать судебного разбирательства, и в итоге убедили твоего отца согласиться с их точкой зрения.

Она объяснила, что имение переписано на меня путем создания еще одного траста, который будет наблюдать за состоянием дел в Кашельмаре, пока мне не исполнится двадцать один год, а доверенными лицами остаются, как и раньше, мои дяди.

– Значит, мистер Драммонд все же получил то, что хотел, – заключил я. – Я так и знал.

– Он только хочет, чтобы мы чувствовали себя в безопасности в Кашельмаре, дорогой.

– И как часто я должен буду ездить в Англию к папе?

– Это еще не решено.

– Но это должно быть решено! Отец ни за что не согласился бы переписать на меня имение, если бы не знал точно, когда мы будем к нему приезжать и на сколько!

Мать смущенно отвела глаза:

– Да, договоренность была, но… Нед, я бы не хотела обсуждать это сейчас.

Я уставился на нее:

– Однако я поеду к нему на две недели на Пасху, да?

– Мы с ним все еще переписываемся на этот счет.

– Но…

– Нед, прошу тебя! У тебя нет прав подвергать меня такому допросу. Мы поговорим об этом позднее.

Я ушел, не сказав больше ни слова.

На ланче у меня пропал аппетит, а днем мистер Уотсон посетовал, что я до сих пор не различаю дома Йорков и Ланкастеров. Никогда толком не понимал Войну роз.

Тем вечером Драммонд пришел на ужин. Он стал приходить на ужин каждый вечер, с тех пор как мать вернулась с известием о том, что имение переписано на меня, а я, хотя и ужинал вместе с ними, сразу же уходил в свою комнату, так что не знал, как долго Драммонд оставался. Тем вечером я приготовился уйти, но он, игнорируя графин с портвейном, предложил нам перейти в гостиную на полчаса.

Обычно Драммонд не игнорировал графин.

– Мне нужно написать эссе для мистера Уотсона, – сообщил я.

– Я заступлюсь за тебя перед доктором Уотсоном, дорогой, – вмешалась мама. – И потом, я думаю, ты должен выполнять задания не по вечерам.

Я молча пошел в гостиную. Драммонд закурил, не спрашивая разрешения моей матери, опустился на диван, поставил ноги на самый маленький столик квартетто эбенового дерева.

– Твоя мать сообщила мне, что ты сегодня интересовался поездкой на Пасху в Англию, – сказал он, пуская дым в потолок.