— И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказКаратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок накаторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смертипросит. — Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные-то, так же вот как мыс тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богувиноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый,так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь?Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я нидуш не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы моимиленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им,значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня,значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так-тозаплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купцаубил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил.Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку — хлоп в ноги. Заменя ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно,говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал инож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты радиХриста.

Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, ипоправил поленья.

— Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все,говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми.Что же думаешь, соколик, — все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой,говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключаласьглавная прелесть и все значение рассказа, — что же думаешь, соколик, объявилсяэтот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодейбыл), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется.Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд дадело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царядоходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения,сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такойстаричок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. —Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. — А его уж бог простил — помер. Так-то,соколик, — закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.

Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, тавосторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе,таинственное значение этой радости, это-то смутно и радостно наполняло теперьдушу Пьера.

— A vos places! [По местам!] — вдруг закричал голос.

Между пленными и конвойными произошло радостное смятение иожидание чего-то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крикикоманды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы,хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности,которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, ихстолкнули с дороги; конвойные построились.

— L`Empereur! L`Empereur! Le marechal! Le duc! [Император!Император! Маршал! Герцог!] — и только что проехали сытые конвойные, какпрогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное,красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один измаршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в томвыражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалосьсострадание и желание скрыть его.

Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом,погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлосьвместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно-напряженные лица.

— Qu`est ce qu`il a dit? Qu`est ce qu`il a dit?.. [Что онсказал? Что? Что?..] — слышал Пьер.

Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьерувидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своейшинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнегорадостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось ещевыражение тихой торжественности.

Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами,подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказатьчто-то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто невидал его взгляда, и поспешно отошел.

Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад.Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что-то говорили надним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.

Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел.Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его,Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление отом, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Двафранцузские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье,пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц — один из нихробко взглянул на Пьера — было что-то похожее на то, что он видел в молодомсолдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдаттретьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.

Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экаядура, о чем она воет?» — подумал Пьер.

Солдаты-товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались,так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки;но строгое выражение лежало на всех лицах.

Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревнеШамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареноголошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем жесном, каким он спал в Можайске после Бородина.

Опять события действительности соединялись с сновидениями, иопять кто-то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли,которые ему говорились в Можайске.

«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается идвижется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждениесамосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всеголюбить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».

«Каратаев» — вспомнилось Пьеру.