И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый,кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию.«Постой», — сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой,колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель,плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и тосливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая каплястремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь ктому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.

— Вот жизнь, — сказал старичок учитель.

«Как это просто и ясно, — подумал Пьер. — Как я мог не знатьэтого прежде».

— В середине бог, и каждая капля стремится расшириться,чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, иуничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он,Каратаев, вот разлился и исчез. — Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] — сказал учитель.

— Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебядери. ] — закричал голос, и Пьер проснулся.

Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сиделфранцуз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомполмясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткимипальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленнымибровями ясно виднелось в свете угольев.

— Ca lui est bien egal, — проворчал он, быстро обращаясь ксолдату, стоявшему за ним. — …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]

И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьеротвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которогооттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем-то рукой. Вглядевшись ближе,Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.

— А, пришла? — сказал Пьер. — А, Пла… — начал он и недоговорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой,возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя поддеревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицахдвух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствииКаратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в тоже самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминаниео вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своегокиевского дома. И все-таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав оних вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась своспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда-то вводу, так что вода сошлась над его головой.

Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелыи крики. Мимо Пьера пробежали французы.

— Les cosaques! [Казаки!] — прокричал один из них, и черезминуту толпа русских лиц окружила Пьера.

Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всехсторон он слышал вопли радости товарищей.

— Братцы! Родимые мои, голубчики! — плача, кричали старыесолдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливопредлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и немог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача,целовал его.

Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себятолпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громкоговорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегкахлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным,ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоялказак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.

— Сколько? — спросил Долохов у казака, считавшего пленных.

— На вторую сотню, — отвечал казак.

— Filez, filez, [Проходи, проходи. ] — приговаривал Долохов,выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившимипленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.

Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков,несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.

С 28-го октября, когда начались морозы, бегство французовполучило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихсянасмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленнымдобром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства иразложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько неизменился.

От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французскойармии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа),из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не болеепяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которымматематически верно определяются последующие.

Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась отМосквы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березиныдо Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования,заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войскафранцузские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертьеписал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себеначальники описывать положение армии). Он писал: