Папа Гриша решительно забарабанил в дверь. Открыл невысокий мужичок в меховой безрукавке.

— Григорий Палыч, здрасьте! Радость-то какая, — зачастил он, стараясь дышать в сторону.

— Здорово, Кузьмич, — пророкотал Григорий Павлович. — Я к тебе с гостями. Ну-ка, зажги свет и открой помещения. Хочу показать наше хозяйство.

Внутри хозяйство оказалось трехэтажным, потому что под половиной дома тянулся сухой подвал со сводчатыми потолками. На первом этаже, судя по размеру комнат и их убранству, размещалось руководство, на втором — просто подчиненные.

* * *

— Смотрите, друзья мои! — Папа Гриша обвел рукой просторную приемную первого этажа. — Тут кабинет начальника, здесь секретариат, вот тут парторганизация вместе с профсоюзом размещаются, в этом закутке — кадры. Пойдем дальше?

Через двадцать минут, по завершении обхода здания, обнаружилось, что куда-то пропал Муса. Его несколько раз окликнули, услышали в ответ что-то неразборчивое, а потом Платон, Виктор и папа Гриша столкнулись с ним на первом этаже. Муса закрывал за собой дверь одной из комнат.

— Ты что там делал? — тихо спросил Платон, когда группа продвинулась к комнате общественных организаций, в которой было решено отметить первое знакомство с будущим офисом.

Муса пробормотал нечто невнятное.

Несколько минут спустя — Виктор уже начал распаковывать сумку, а папа Гриша принялся накрывать на стол — Тариев незаметно потянул Платона за рукав.

— Отойдем ненадолго. Покажу кое-что.

Муса провел Платона в комнату, из которой он недавно вышел, и, не зажигая свет, достал из кармана маленький фонарик.

— Гляди сюда.

В полу был виден квадрат размером примерно метр на метр.

— Подержи фонарь.

Муса вытащил из кармана пиджака складной нож и, просунув его в малозаметную щель между паркетинами, с усилием нажал. Паркетный квадрат со скрипом поднялся, под ним обнаружилась черная дыра. В свете фонарика Платон увидел искрошившиеся каменные ступени лестницы, уходившей куда-то вниз.

— Это что? — спросил он.

— Ход во вторую половину подвала, — ответил Муса. — А ты думал, библиотека Ивана Грозного? Когда папа Гриша показывал подвал, я еще подумал, что не может он быть только под половиной дома. И стал смотреть под ноги. Ну как?

— Ты спускался? Там что-нибудь есть?

— Четыре отсека. Сухо. И крысы бегают. Кладов нет.

Платон толкнул ногой люк. Паркетный квадрат легко лег на место.

— Если и вправду удастся захватить бывшую псарню, — сказал Муса, — чур, мой кабинет будет в этой комнате.

Платон посмотрел на Мусу и улыбнулся.

— Хочешь отсидеться с крысами, когда придут красные матросы с маузерами?

Муса немного обиделся.

— А ты думаешь, они на Тбилиси успокоятся? Сегодня Грузия, завтра устроят что-нибудь в Киеве, послезавтра здесь громыхнет. Придет какой-нибудь Железняк и скомандует — выходи по одному, лицом к стене становись! Это ведь покойный Иосиф Виссарионович умел перестройки проводить. А нынешний — только уговаривать мастер. Его же первого на фонарь пристроят, потом пойдут по кооперативам и СП.

— И сколько ты будешь сидеть в подвале? — спросил Платон, взявшись за ручку двери, но не спеша выходить наружу. — День, неделю, две? Будешь с крысами за кусок хлеба воевать?

Муса пожал плечами. Он уже был не рад, что затеял этот разговор. Однако Платон не отставал.

— Если так рассуждать, лучше сиди в своем Доме культуры. И хватай куски — здесь тысячу, там две. Зачем мы тогда все это затеваем? Ты пойми — сегодня мы принимаем решение. Когда мы договоримся, обратного пути уже не будет. Ни через подвал, ни через что. Сегодня как раз такой день, когда мы все должны либо плюнуть на то, чему нас учили в школе и детском садике, либо выпить водки и разойтись. Ладно, я понимаю еще, если бы Витька так рассуждал, но ты…

— А что я? — еще больше обиделся Муса. — Я тебе говорю, в этой стране из людей семьдесят лет все вышибали. Если завтра по радио объявят, что каждый третий должен прийти в райсовет и на пороге повеситься, то с утра очередь будет стоять, да еще половина со своими веревками притащится. Ты посмотри на Грузию!

Ни за что побили людей, потравили газом, а они умылись и побежали по домам. И сидят тихо, только поскуливают. Да еще сто лет назад, если бы солдат старушку лопатой зарубил, через какой-нибудь час пол-Грузии под ружьем стояло бы. А сейчас что? И здесь тебе не Грузия. Здесь, братец ты мой, великая и неделимая Россия. У нас еще с петровских времен привыкли битые задницы почесывать. И не то людям обидно, что у них задницы битые, а то, что могут не дать почесать вовремя. Вот ты сейчас собираешься бросить свою науку и податься в бизнес…

— Не ты, а мы, — перебил его Платон. — Или ты все-таки передумал?

— Да не передумал я, — отмахнулся Муса. — Только ты должен понимать, что до самого конца с тобой если кто и пойдет, то, пожалуй что, Ларри. Или ты думаешь, Витька Сысоев забудет, что он доктор наук и будет с гордостью нести высокое имя коммерсанта? А Цейтлин?

— Я не про них, я про тебя спрашиваю, — напомнил ему Платон.

— А ты не спрашивай, — посоветовал Муса. — Если бы я раздумал, я бы здесь с вами водку не квасил. Взял бы свою балеринку — и на два дня в дом отдыха. Но ведь ты должен понимать, ты же не идиот. Вот ты мне скажи, я не прав, что обо всем этом думаю?

— Прав, — ответил Платон. — На сто процентов. Только выводы делаешь неправильные. Ты думаешь как спрятаться и отсидеться, если повернут обратно.

Так я тебе скажу — если повернут, то ни спрятаться, ни отсидеться, ни убежать не получится. Если на это рассчитывать, лучше уж действительно с балеринкой.

Поэтому правильный вывод такой: если идти в бизнес — то зарабатывать деньги.

Если зарабатывать, то не рубль, не два, а много. Очень много. Потому что если мы не хотим поворота назад, то у нас должно хватить и сил, и ресурсов, и воли, чтобы этого не допустить. Только в одном случае мы можем проиграть — когда у тех, кто против нас, силы окажется больше.

— И что же, из этого сарая ты собираешься начать поход на Кремль? — спросил Муса.

Но Платон не успел ответить. В открывшуюся дверь всунулся Сысоев.

* * *

— Вы куда запропастились? — поинтересовался он. — Там уже водка греется. Тошка, а к тебе какая-то баба пришла.

Платоновская гостья скромно стояла в приемной. Одета она была под невесту — белое шелковое платье со скромным вырезом, белые туфли, накинутый сверху ослепительно белый плащ. А еще — белая широкополая шляпа и белые кружевные перчатки. Муса, привыкший к экзотическим вариациям платоновского вкуса, осмотрел вновь прибывшую и одобрительно хмыкнул. Платон же как-то странно замялся, будто не понял, кто приехал и почему.