Дело Лимана фон Сандерса, как его быстро стали называть, разрушило сотрудничество между Германией и Россией в Османской империи, и реакция на это показала, насколько пугливы стали к этому времени европейские столицы. Русские, которые были в ярости от такого назначения, побуждали своих французских союзников и англичан оказать давление на младотурок с целью ограничить полномочия Лимана. Сазонов говорил о захвате османских портов, чтобы настоять на своем, и снова разговоры о всеобщей войне стали витать в воздухе. Председатель Совета министров России Коковцов призывал к сдержанности; такую же позицию занимали и французы, и англичане, которые не хотели оказаться втянутыми в войну из-за Османской империи. (Правительство Великобритании пришло в замешательство, когда обнаружило, что адмирал, который возглавлял британскую военно-морскую миссию в Константинополе, имел такие же полномочия, что и Лиман.) Хотя, как и раньше, они – особенно французы – признавали необходимость поддержать Россию. Извольский сообщал в Санкт-Петербург, что Пуанкаре проявил «спокойную решимость не уклоняться от выполнения обязательств, которые накладывал на них союз с нами, и Делькассе – французский посол в Санкт-Петербурге уверил российское правительство в безусловной поддержке»[1526].

К счастью, Европа на этот раз получила передышку: русские и немцы были не готовы доводить дело до применения силы, да и младотурки, которых тоже встревожил этот фурор, очень хотели урегулирования проблемы. В январе для спасения репутации Лиман был повышен в чине, так что теперь его ранг был слишком высок, чтобы командовать корпусом. (Ему было суждено оставаться в Османской империи до ее поражения в 1918 г.; он продвигал карьеру многообещающего турецкого офицера Мустафы Кемаля Ататюрка, что было его долгосрочным наследством турецкому народу.) Это дело еще больше усилило подозрения Антанты в отношении Германии и еще больше отдалило друг от друга Россию и Германию. В правительстве России, особенно после отставки Коковцова в январе 1914 г., стали считать, что Германия замышляет войну. На аудиенции с Делькассе в том месяце царь Николай спокойно говорил с французским послом о надвигающемся конфликте. «Мы не позволим им наступать нам на ноги, и на этот раз это не будет похоже на войну на Дальнем Востоке: нас будет поддерживать национальный настрой»[1527]. В феврале 1914 г. русский Генеральный штаб передал правительству два секретных немецких меморандума, которые достали его шпионы. В них говорилось о войне на два фронта и о том, как заранее следует готовить к этому общественное мнение Германии. В тот же месяц царь одобрил приготовления к нападению на Османскую империю в случае всеобщей войны[1528].

Тем не менее успешное завершение дела Лимана фон Сандерса и международное урегулирование кризиса в 1912 и 1913 гг. показали, что Европа все еще может сохранить у себя мир, что осталось еще что-то от Священного союза Европы, в котором великие державы выступали вместе с целью осуществления посреднических функций и принуждения к урегулированию конфликтов. На самом деле многие наблюдатели чувствовали, что настроение в Европе к 1914 г. стало лучше, чем было какое-то время до этого. Черчилль в своей истории Великой войны говорил об «исключительном спокойствии» тех последних месяцев мира, и Грей также, оглядываясь назад, писал: «В первые месяцы 1914 г. небо над миром выглядело более ясным, чем было. Балканские тучи рассеялись. После угрожающих периодов 1911, 1912 и 1913 гг. немного спокойствия было вероятным и, казалось, ожидаемым»[1529]. В июне 1914 г. Оксфордский университет удостоил почетной степени князя Лихновски – посла Германии, и композитора Рихарда Штрауса. Европа была – и это правда – разделена на два альянса, и после Великой войны в этом стали видеть одну из главных ее причин, так как конфликт между любыми двумя державами был сопряжен с риском втягивания в него их союзников. Однако можно возразить, как это делали в то время и продолжают делать сейчас, что оборонительные союзы, какими были эти два альянса, выступают в роли фактора, сдерживающего агрессию, и могут быть фактором стабильности. Североатлантический союз (НАТО) и страны Варшавского договора устанавливали в Европе во время холодной войны баланс, который был в конечном счете мирным. Как с одобрением сказал Грей в палате общин в 1912 г., страны были разделены на «отдельные группы, а не на противоположные», и многие европейцы – и среди них Пуанкаре – были с ним согласны. В своих воспоминаниях, написанных после Великой войны, Грей продолжал настаивать на ценности союзов: «Мы хотели, чтобы Антанта и Тройственный союз Германии дружно жили бок о бок. Это было лучшее из практически выполнимого»[1530]. И в то время как Франция и Россия в первом союзе, а Германия, Австро-Венгрия и Италия во втором подписали договоры о военном альянсе, Великобритания все еще отказывалась сделать это, чтобы, как утверждал Грей, сохранить свободу действий. Действительно, в 1911 г. Артур Николсон, который теперь был постоянным помощником министра иностранных дел, выражал недовольство тем, что Великобритания по-прежнему недостаточно связана обязательствами с Антантой: «Я не думаю, что люди вполне осознают, что, если мы должны оказывать помощь в сохранении мира и статус-кво, необходимо признавать наши обязательства и быть готовыми предоставить в случае необходимости нашим друзьям или союзникам помощь более материального и действенного рода, чем мы можем предложить им в настоящее время»[1531].

На деле, какими бы оборонительными ни были эти союзы и какой бы свободной ни чувствовала себя Великобритания, идя своим собственным курсом, за прошедшие годы разделение Европы стало уже общепринятым фактом. Это отражалось даже в риторике тех государственных деятелей, которые всегда с осторожностью относились к тому, чтобы слишком явно идентифицировать себя с той или иной стороной. К 1913 г. Сазонов, который только годом раньше заявлял немецкому послу в Санкт-Петербурге, что отказывается использовать это слово, говорил уже об Антанте. Грей, который разделял такое нежелание Сазонова, на следующий год признал, что надежды избегать использования этого слова не больше, чем на то, чтобы избавиться от инфинитивов с отделенной частицей (в англ. яз. – частица to + глагол. – Ред.). В любом случае, утверждал он, Антанта полезна для Великобритании: «Альтернативой является либо политика полной изоляции в Европе, либо политика конкретного альянса с той или иной группой европейских держав…»[1532]

Неизбежно ожидания и представления о взаимной помощи накапливались в обоих альянсах, по мере того как дипломаты и военные привыкли работать друг с другом. Партнеры также обнаружили, что им нужно убедить друг друга в своей верности или они рискуют потерять союзника. И хотя у Германии не было жизненно важных интересов, которые стояли на кону на Балканах, ей было все труднее не оказывать поддержку Австро-Венгрии в этом регионе. Для Франции союз с Россией был решающим в плане статуса великой державы, и все же французы всегда боялись, что, как только Россия снова станет сильной, ей не будет нужна Франция и она может вернуться в свой старый союз – с Германией[1533]. Это заставляло французов поддерживать цели русских даже тогда, когда они считали их опасными; Пуанкаре ясно давал России понять, что Франция вступит в войну между Россией и Австро-Венгрией даже из-за Сербии. «Определяющим фактором является то, – сказал он Извольскому в Париже в 1912 г., – что все это ведет к одному и тому же результату, то есть, если Россия вступит в войну, Франция тоже в нее вступит, так как мы знаем, что в этом вопросе Германия будет стоять за Австрию»[1534]. И хотя договор Франции с Россией был оборонительным и вступал в действие только в том случае, если одна из сторон подвергнется нападению, Пуанкаре выходил за рамки его положений, намекая, что Франция будет считать себя обязанной вступить в войну, даже если Германия просто проведет мобилизацию. К 1914 г. эти союзы, вместо того чтобы выступать в роли тормозов для своих членов, слишком часто давили на педаль газа.