Тунгусы набрали табачку на дорогу. Антипа среди них не было. Он в Аяне.

Почта ушла. Воин Андреевич решил поселиться с Вейрихом и Зарубиным в том из флигелей, где жили холостые офицеры экспедиции.

— Почаще к нам, — говорил Невельской. — В Николаевске у нас теперь собралось целое общество. Жена ждет вас и будет очень рада.

Экипажу назначили места в казарме. Алена Калашникова с утра хлопотала у плиты и печки — пекла хлеб и приготовляла обед для прибывшей команды, которая с сегодняшнего дня столуется на берегу. Один за другим входили в обмерзшую дверь рослые, видные матросы шхуны, внося холщовые мешки со своими пожитками.

— Хозяйка у нас тут будет очень хорошая, — сказал подшкипер Воронкин своему капитану, кивая на русую рослую Алену.

— Мы ее по прошлому году знаем, — подтвердили матросы.

Для запасов шхуны открыли склад. Порох предстояло сгрузить и скатить бочонки в пороховой погреб. Обсуждали, как довольствовать команду. Невельской перед отъездом отдал распоряжение в Николаевске, чтобы в Петровское отправили полтуши свежего мяса. На другой день после обеда Невельской и Римский выехали на собаках в Николаевск.

Вот и настало долгожданное время, когда Воин мог посидеть вечер у Невельских, в их новом доме, за чашкой чая и дружеской беседой. Сколько раз ни приходил он со шхуной на косу, и всегда что-нибудь было не так: то нет Невельского, ушел на Сахалин, то разные другие приятные и неприятные события, и всегда суета, спешка.

А теперь одни Невельские, и он у них, и можно откровенно и не торопясь говорить о чем хочешь. Сиди, кажется, хоть всю зиму. Душа впервые за несколько лет отдыхает, как в родной семье, как у старого домашнего очага.

Дом новый, недавно строен, дерево еще не совсем сухое, стены не белены. Невельской уверяет: и белить не надо, в этом есть особая прелесть, — в таких огромных и толстых бревнах.

Белоснежная скатерть, свеча, самовар, белый хлеб… Екатерина Ивановна с интересом слушает. Муж и гость и спорят и соглашаются, то обращаются друг к другу, то к ней.

Говорил больше Геннадий. Он отводил душу.

— Меня упрекали, что я против битв, то есть против войны, и будто бы против торжества нашего оружия! А мы здесь вели войну давно, все эти пять лет. У этой войны была и есть цель — занять край для мирного труда и процветания, для развития всей России. Завойко одержал блестящую победу. Честь ему! Восторгаюсь как офицер, хотя жаль, и могла бы быть победа здесь и без таких потерь. Но жизнь решила так! Вот и судите и разбирайтесь, Воин Андреевич! Но как моей душе не болеть!

— Дело сложное, Геннадий Иванович, — согласился Римский. — Вы желали одного, Завойко и Муравьев — другого, но никто сразу ведь не уступает. Вы правы — жизнь решает по-своему. И вот вы теперь согласились, что Завойко помог и вам, а он и Муравьев только теперь, после дорогостоящей победы, согласятся, что правы вы, но именно после победы, то есть с честью отступают. Конечно, у нас в офицерстве такие тонкости никому не нужны. Рассудят: кто победил, тот и прав был, ур-ра ему! И все! Гром победы раздавайся! Жизнь сплела все хитрей, чем все предполагали.

— Так! Да риск-то был велик, да и кровь пролита, да зачем нас морили? Я ведь понимаю, что и Василию Степановичу пришлось не легче, он муку испытал. Теперь главное, как убрать все с Камчатки. Я бы многое мог сказать, да язык не поворачивается, когда надо «шапки долой» перед могилами героев… Главное, Воин Андреевич, все же — занять южные гавани! Когда будут заняты южные гавани, оживет край и с ним населится Камчатка, но не по-чиновничьи! Тогда Камчатка перестанет быть заморской колонией. Будет флот и удобные гавани, и Камчатка оживет, а в будущем надо строить туда дорогу!

— У нас в палатах, — показал Невельской большим пальцем за спину, на запад, — думают, что это мой каприз, блажь на меня нашла! И отмахнуться желали бы! Да я ведь вижу как человек, проживший тут пять лет! Много ли тут ума надо! И славу пусть возьмет тот, кто встанет на юге, только занял бы там все вовремя! Я человек местный, но значение дела не местное, так как дело не раздутое! А истинный местный человек, если он ума не пропил и не проиграл в карты и не исписался на доносы, всегда знает суть местного дела лучше петербуржца. Разве чукчи умней были Врангеля, а ведь они знали прежде него о существовании острова, открытого Врангелем!

— Так вы не чукча, Геннадий Иванович!

— Я местный чукча, вернее, — гиляк в мундире. И я им говорю: там гавани никому не принадлежат, там когда-то жили русские. Я бы и сейчас послал туда экспедицию. Путятин описал те гавани, но ему сейчас некогда, Петербург воюет, Муравьев бьется в Иркутске. Скажи, Воин, что мне делать?

— Ждать!

— Но надо полагать, что Муравьев ошибается, когда говорит, что англичане в трактат могут вставить условия об Амуре. Воевать тут — для них не шутка. Новые ссоры вряд ли будут заводить.

— Да, вот пишут из Крыма, что Нахимов, разбив турок, сам потом расстроился. У нас отступишь — плохо, а победишь — тоже еще не рад будешь… Но Приамурье не Крым!

Римский сказал, что в восторге от Муравьева, что одним тем, что Николай Николаевич сплавил флотилию и войска по Амуру, он вписал свое имя в историю.

Невельской не стал спорить, ответил, что если бы не Муравьев, то и его бы ноги тут не было, ушел бы давно, бросил бы все.

Римский рассмеялся. Часто Геннадий Иванович высказывал мнения совершенно неожиданные. А только что бранил Муравьева.

Как ожидал Воин Андреевич, так все и было. Вечер прекрасный, дружеская беседа льется. Геннадий Иванович в хорошем настроении и так и сыплет оригинальными суждениями.

Как часто бывает, привыкая к товарищу, да еще зная его чуть ли не с детских лет, видишь в нем великого остряка и оригинала-чудака. Любят такого и ценят в обществе, но не подозревают даже, каков талант этого привычного, своего человека. Скажи обществу, что это великий человек, — друзья его удивятся, может быть, даже обидятся.

— А где же госпожа Бачманова теперь, Екатерина Ивановна? — спросил Корсаков, улучив удобный миг.

— Елизавета Осиповна отправилась к супругу в Де-Кастри, — отвечала Невельская.

— Когда я на промере глубин был в лимане с Путятиным, — сказал Невельской, — он мне жаловался, что ему в шторм скучно без отрадной душеспасительной беседы с православным священником. Я стал уверять его, что в одной из южных гаваней есть остатки православного храма!

— Что же делать?

— Да я бы мог сейчас, зимой туда на собаках экспедицию послать. Но…

Говорили, что распределяются роли «Ревизора», будет спектакль, и Елизавета Осиповна приедет на праздники из Де-Кастри играть жену городничего.

Утром за этим же большим столом, в большой светлой комнате с тремя обмерзшими солнечными окнами, Римский пил с Невельскими кофе со свежим молоком, поиграл с их маленькой дочкой Ольгой, подбрасывая ее, сидя на стуле.