Когда 31 декабря 1778 года умер дож Мочениго, моральный дух Венеции упал как никогда ранее. Не воспрянул он и после очередных выборов, когда 14 января дожем стал Паоло Реньер. Новый дож изучал классику, переводил на венецианский диалект Гомера, Пиндара и Платона. Он служил сенатором и советником savio, послом в Вене и старейшиной купеческой колонии в Константинополе. Но при этом он имел репутацию прагматика и коррупционера. Ходили слухи, что он обеспечил себе место дожа, подкупив 300 членов Большого совета. Даже если это была неправда, народ ему не доверял с самого начала. Все считали, что ему недостает смелости. Когда объявляли об его избрании, в Сан Марко от криков толпы поднялся такой шум, что он от испуга сбежал из собора, укрылся в башне на Пьяцце и несколько раз спрашивал у своих приближенных, не миновала ли страшная угроза его жизни. Из хороших вещей о нем мы знаем лишь то, что он был женат. Свою вторую жену он нашел в Константинополе, она была гречанкой и ходила по канату. Но даже это не расположило к ней народ. Официально ее так и не признали, и на торжественных церемониях роль догарессы исполняла его племянница.

Какими бы ни были недостатки дожа Реньера, казалось, он достаточно трудолюбив и мудр, чтобы остановить упадок республики. Но вскоре стало ясно, что Венеция становится все более и более неуправляемой. На следующий год Джорджо Пизани выбрали прокуратором Сан Марко. Это была огромная победа барнаботти и радикалов, она позволила их кумиру подняться на уровень, который до этого занимал самый могущественный из реакционеров, Андреа Трон. Больше десяти лет Трон, которого на венецианском диалекте прозвали Il Paron (Патрон), доминировал на венецианской политической сцене, благодаря, скорее, своей властности, чем заслугам, и обладал значительно большей властью, чем сам дож. Сын настоящих промышленников, которых в Венеции было немного (его отец Николо основал очень прибыльные текстильные фабрики неподалеку от города), он отчаянно защищал старые венецианские традиции и постоянно призывал знать оставить свои поместья и вернуться к исконному занятию — торговле, хотя и не подавал примера сам. При этом он не скрывал презрения к нуворишам и всем этим чужакам, которым дозволили взять в свои руки экономику Венеции. Особенно презирал он евреев, против которых в 1777 году добился новых законов, запрещающих им использовать на работе христиан, владеть недвижимостью и производством, превратив таким образом преуспевающее и полезное для республики общество в лавку старьевщиков.

В какой-то момент показалось, что Андреа Трон нашел себе достойных противников в лице Джорджо Пизани и его неистового коллеги Карло Контарини. День за днем они клеймили правительство за то, что оно преступным образом запустило государственные дела, за неспособность поправить экономику, за упадничество и коррупцию. И их речи возымели действие, собрав в Большом совете большинство голосов. Тщетно дож Реньер призывал к единству, напоминая, что без внутренней солидарности государство не сможет противостоять внешним агрессорам и погибнет. «Повелители Европы, — говорил он, — внимательно наблюдают за нашими разногласиями и решают, как лучше ими воспользоваться». Но Пизани и Контарини и не думали придержать языки и продолжали обличать знать, к которой не испытывали ничего, кроме презрения.

И напрасно они не вняли спокойному голосу разума. Более спокойный подход к делу мог бы увенчаться успехом, хотя бы отчасти. А так их непрестанная агитация, публичные речи и тайные встречи только подстегнули власти к действию. Ночью 31 мая Джорджо Пизани арестовали у него дома, в Сан-Моизе. Последующие десять лет он провел в тюрьме. Контарини же заключили в крепость Каттаро, где он вскоре умер. Совет десяти и трое обвинителей снова, как всегда, победили. Но долгие, мучительные дебаты в Большом совете — дебаты, которые, казалось, раскололи саму душу Венеции, — не забылись. Недовольство барнаботти продолжало расти. На протяжении семнадцати лет, что оставались республике, зловещим эхом отдавались слова Паоло Реньера в сердцах многих внимательных соотечественников:

Это было правдой, хотя, как заметил дож ранее, репутация Венеции уже не казалась в Европе непогрешимой. Однако как ни быстро республика стремилась к упадку, ее дипломатическая служба была по-прежнему на высоте, и Реньер прекрасно знал, что в Австрии уже начались обсуждения планов на будущее, в которых для Венеции места не нашлось. Но, несмотря на все свои несчастья, она смело продолжала держать оборону против всего остального мира, все еще сохраняя некое внутреннее единство. Она поддерживала свой образ изысканного, свободного общества, которому присуще умение сорить деньгами с элегантностью и тонкий вкусом, — общества, за которым при всем том незримо стоит монолитная структура, возведенная серьезными и опытными людьми, чья мудрость безгранична, а действия уверенны. Этот образ вводил в заблуждение не только безумных искателей удовольствий. В январе 1782 года приехал наследник русского престола великий князь, будущий царь Павел I. Они с женой путешествовали под именем графа и графини Северных. В их честь прошли обычные роскошные празднества, в ходе которых по мановению руки графини над Пьяццей закружился искусственный голубь, рассыпая искры на лету. Он закончил свой полет на восьмидесятифутовой высоте, рассыпавшись изображением римской арки Тита. Но поистине поразило мужа графини спокойствие, проявляемое толпой. Чтобы ею управлять, не требовались солдаты, только пятеро церемонимейстеров от Совета десяти, которыми предводительствовал Capitan-Grande в красной мантии. «Voila, 1'effet du sage gouvernement de la Republique. Ce peuple est une famille!»[324] — воскликнул князь. Вряд ли он мог сказать что-нибудь более приятное для хозяев.[325]

Великий князь не отличался проницательностью — к тому моменту, когда он взошел на престол, он был душевно нездоров, и в 1801 году его жестоко убили, — но и многие другие посетители этого города не замечали ни малейших следов недовольства, во всяком случае среди народа. Средний работающий венецианец был вполне доволен своим жребием. Имея толику хлеба и множество зрелищ, которые никогда не иссякали, он ни о чем не печалился. Налоговое бремя было легким либо отсутствовало вовсе. Рожденных за пределом круга знати редко волновали политические амбиции. Их не беспокоили ни десять членов совета, ни трое обвинителей. Напротив, их считали полезной, даже необходимой частью государства, радуясь, когда они раскрывали заговор или ставили на место распоясавшихся барнаботти. Те, в свою очередь, нисколько их не беспокоили.

Простонародью позволялась большая свобода, чем представителям нобилитета, за каждым движением которых следили и не позволяли им покидать республику и даже город без особого разрешения. Так что народ не переживал за Пизани или Контарини, а те относились к отдельному классу недовольных — они никогда не были людьми из народа и не стремились ими быть. Они хотели поскорее спрятаться в безопасное место и сидеть там как можно дольше.