Теперь в его руках оказалась вся Ломбардия, за исключением только Мантуи, но Мантуя могла и подождать. Основной путь к границам империи был свободен. Правда, он проходил через территорию нейтральной Венеции, но кому какое дело до ее нейтральности? Об этом как-то не подумали австрияки, которые больше не держались дороги на Гоито. Всего несколько дней назад австрийский генерал Керпен, поспешно бежавший с остатками своей армии, получил разрешение пройти через Крему. Венецианский подеста не смог отказать ему в этом разрешении, поскольку крепость лежала в развалинах и была беззащитна.

Лелея дальнейшие планы имперского характера по отношению к Венеции, Бонапарт лично прибыл в Крему требовать объяснений у подесты, некоего Джана Батисты Контарини. Встреча не имела особенного значения, а для нас интересна тем, что отчет, который Контарини направил в сенат, представляет собой первые впечатления венецианца о Бонапарте. Контарини удивляла его очевидная физическая немощь и то, что он не пытался скрыть своей усталости. Он не походил на юного покорителя мира, гневно расхаживающего по комнате, обвиняющего Венецию в двуличии и угрожающего расправой — скорее, на изможденного молодого человека, раскинувшегося в кресле с закрытыми глазами. Контарини писал, что он выглядел серьезным и задумчивым, и на прямой вопрос: «Вы утомлены?» генерал ответил: «Да, я очень устал». Ни разу во время разговора он не высказал дружеских чувств по отношению к Венеции. Но когда его единственный сопровождающий, тоже корсиканец, генерал Саличети, принялся яростно ругать Венецию, он несколько раз улыбнулся при особо гневных выпадах, что Контарини, если только его отчету можно верить, истолковал как добрый знак. Собственные же обвинения он изложил мягко, почти изящно. Казалось, ему важнее было решить, какой дорогой пошли австрийцы. Он удовольствовался тем фактом, что у них оставалась только одна безопасная дорога.

Следующий отчет о Бонапарте сделан подестой Альвизе Мочениго 26 мая в Бреше, и он описывает генерала в более грозном настроении. Отступающим австрийцам позволили занять крепость Пескьера на озере Гарда. Венецианские власти ничем, кроме протестов, не могли им воспрепятствовать, и генерал желал знать почему. Мочениго мог бы заметить, что раз Бонапарт сам находится в Бреше без разрешения республики и не испытывает никаких затруднений, то ему жаловаться не на что. Но, видя настроение генерала, он счел такой аргумент неразумным. Подеста пишет, что вместо этого он постарался успокоить Бонапарта и что, уходя, тот заявил о дружественном отношении к Венеции. Но в отчете указано: «Он просто пылал гордыней. Любой повод, самый незначительный, он использовал, чтобы усмотреть в нем помеху своим планам, и тут же переходил к гневу и угрозам».

Бедняга подеста не знал, что гнев Наполеона Бонапарта был тогда наигранным, а угрозы пустыми. Его планы прекрасно осуществлялись. Финальная битва состоялась 5 августа при Кастильоне. В ней австрийцы потеряли две тысячи человек и всю свою тяжелую артиллерию. Это было одно из самых удачных завершений военной кампании, какие знает современная военная история. Пескьера была полностью очищена, а взятие Мантуи — последнего оплота империи на итальянской земле — стало лишь вопросом времени. Настоящая цель Бонапарта в отношениях с Венецией состояла вовсе не в том, чтобы заручиться ее поддержкой, и даже не в том, чтобы добиться от нее полного нейтралитета. Он знал, насколько она на самом деле беспомощна и не способна ни помочь ему, ни помешать. Он стремился смутить, запугать ее, дать ей почувствовать ее беспомощность, подавить ее гордость, подорвать ее самоуважение и веру в свои силы, чтобы у венецианцев не осталось моральных сил сопротивляться. В то же время, он обвинял Венецию в серьезных, по его мнению, проступках. Успех такой тактики как нельзя лучше показан на примере его отношений с Николо Фоскарини.

В начале мая 1796 года коллегия, озабоченная призывами вооружаться, которые Франческо Песаро возносил в сенате, предложила в качестве компромисса утвердить должность главного управляющего континентальными владениями — provveditor-generale in terra firma. Его штаб-квартиру устроили в Вероне. Занимавший этот пост наделялся почти диктаторской властью, зато вполне определенной. Ему следовало «прислушиваться к мнению народа, чтобы сохранить спокойствие, повсюду обеспечивать подданным Венеции соблюдение их прав, постоянно информировать сенат о том, как распространяются и исполняются его приказы». Когда Николо Фоскарини, находясь на посту главы старейшин savio di settimana,[327] предложил сенату ввести эту должность, знал ли он, что назначат на нее его самого? Даже если и знал, его стоит только пожалеть. Как мог он защитить своих сограждан, оказавшихся перед наступающей, ведомой военным гением, непобедимой армией, если все сухопутные силы венецианцев едва ли составляли 5000 человек, пребывавших в мелких, плохо вооруженных, лишенных артиллерии и боеприпасов, разбросанных по всей стране гарнизонах? Как мог он исполнять приказы сената, когда тот в ответ на многочисленные запросы отделывался расплывчатыми, уклончивыми общими фразами? В таких обстоятельствах пришлось действовать по собственной инициативе, но, увы, инициатива не была главным достоинством Фоскарини.

Поначалу в воззваниях к Бонапарту Фоскарини, как и его правительства звучало возмущение. 31 мая, через несколько дней после своего назначения, он направил своего адъютанта в Валеджо, в штаб-квартиру французской армии, чтобы поздравить генерала с его успехами и в то же время представить список ущерба, который Армия революции причинила республике. Бонапарт пришел в такой гнев, реальный или наигранный, что на него жутко было смотреть. Что значат, возмущался он, эти ничтожные жалобы по сравнению с тем ущербом, какой Венеция причинила французам? Разве она не открыла свою землю для его врагов, предоставив им даже крепость Пескьеру? Теперь последует расплата: во-первых, мы пойдем на Верону и спалим ее дотла, затем и самой Венеции достанется по заслугам. Дрожащий адъютант выслушал эту тираду, после чего его выставили с письмом к проведитору. В тот же вечер чиновник сообщил об этом своему правительству.

Фоскарини был напуган и не скрывал этого. Перед отъездом он написал сенату нечто вроде прощального письма, в котором просил бога благословить его, как он назвал, «самопожертвование ради моей прекрасной страны». В дальнейших письмах он благодарил небеса за то, что еще жив. Бонапарт, глядя на состояние государства, в котором находился, разошелся вовсю. Он бушевал, заявляя, что Директория дала ему полномочия уничтожить Верону, и он нынче же вечером пошлет генерала Массену с достаточным количеством солдат и пушек, чтобы тот как следует исполнил эту задачу. Если хоть один из повелителей Италии проявит малейшее сочувствие к австриякам, он лично объявит войну им всем, а просьбу о разрешении похода на Венецию он в Париж уже отправил. Он закончил заявлением, что он сейчас находится на французской территории, поскольку Пескьера предательски передана Венецией австрийцам, а французы по праву победителя забирают ее себе. По этой же причине он решил аннексировать венецианские крепости по реке Адидже.