Одна только беда: вырваться в первый ряд литературы никак не удавалось, а масштабный роман «Двор посреди неба», на который М. сделал ставку, В. Кочетов, несмотря на посулы[1843], так и не напечатал. С еще более масштабной эпопеей «Семь дней творения», куда со временем вошел и «Двор посреди неба», была совсем безнадега, и дотоле дисциплинированный М. стал своевольничать: в июне 1967-го подписал обращение к IV съезду писателей с протестом против цензуры, стал искать знакомства среди диссидентов и западных журналистов, взял к себе в литературные секретари отъявленного антисоветчика В. Буковского, организовал, — по воспоминаниям В. Войновича, — встречу с секретарем Союза писателей К. Воронковым, чтобы выразить ему свое возмущение исключением из СП А. Солженицына[1844].

До поры это сходило с рук, но когда в 1968 году М. поставил свою подпись под заявлениями в защиту Ю. Галанскова и А. Гинзбурга, его наказали. Не очень сильно, но все-таки: по писательской линии ограничились строгим предупреждением, а из редколлегии «Октября» вывели. И этого было достаточно, чтобы вполне законопослушный М. перешел в лютые враги правящего режима: сблизился с А. Сахаровым и другими заметными правозащитниками, издал в «Посеве» романы «Семь дней творения» (1971, 1972, 1973) и «Карантин» (1973), которые тотчас же перевели на европейские языки, активно выступал с противовластными заявлениями, открытыми письмами и интервью.

Дальнейшее понятно: 26 июня 1973 года его исключили из Союза писателей, 12 февраля 1974-го разрешили выезд вместе с женой во Францию на год, 1 марта дали вылететь в Орли — с тем чтобы 30 января 1975-го лишить советского гражданства.

В эмигрантской среде он, вполне возможно, мог бы и затеряться, однако, — говорит П. Матвеев, — «Максимову неимоверно повезло — он оказался в нужное время в нужном месте»[1845]: впечатленный его антикоммунистическими речами западногерманский медиамагнат А. Шпрингер предложил М. издавать антикоммунистический же ежеквартальный журнал. И «Континент», первый номер которого вышел в октябре 1974 года, сразу же заявил о себе как о центральном органе русской, и не только русской, эмиграции.

В его редколлегию М., особенно поначалу, пригласил первые имена. Там, в сравнении с другими эмигрантскими изданиями, выпускавшимися, что называется, на коленке, была отличная полиграфическая база и неплохо налаженное распространение. Там хорошо платили и сотрудникам редакции, и авторам (30 марок за страницу текста). Так что писатели и из диаспоры, и из метрополии к журналу потянулись — в надежде на то, что он станет объединяющим для всех, кто талантлив и мыслит инако.

А он стал разъединяющим — прежде всего благодаря особенностям натуры главного редактора, который, почувствовав себя главнокомандующим русской литературы, и генеральские замашки усвоил, и рознь небезуспешно плодил, доказывая, что все, кого он успел оскорбить, являются штатными или нештатными агентами КГБ. И отвечали ему, разумеется, соответственно. Так, М. Розанова уже в 2004 году вспоминала:

Как-то Ефим Эткинд (дело было во Франции) сказал мне, что Владимир Максимов, в те времена наш лютый враг, редактор «Континента», — агент КГБ или как минимум агент влияния. Я слушала-слушала, а потом говорю: Ефим Григорьевич! Максимов — не агент КГБ, Максимов — просто сволочь, а это совершенно другая профессия[1846].

Обо всем этом, впрочем, в другой раз и в другом месте, как и о том, что с приходом в Россию перестройки М. сначала возглавил Интернационал сопротивления, а затем — к изумлению тех, кто его раньше знал, — стал присяжным автором «Правды» и «Советской России», с охотой цитирующим знаменитую фразу А. Зиновьева: «Метили в коммунизм, попали в Россию», а от себя добавляющим: «Я вынужден пересмотреть свою собственную диссидентскую деятельность, по-иному смотрю и на издание журнала…»[1847]

Это время ушло, а с ним глубоко в историю литературы ушли и публицистика М., и его романы.

Соч.: Собр. соч.: В 8 т. + доп. 9 т. М.: Терра, 1991–1993; Самоистребление. М.: Голос, 2005; Растление великой империи. М.: Алгоритм-Эксмо, 2010; То же. М.: Родина, 2021 (тираж 300 экз.).

Лит.: Огрызко В. Перед бездной: Владимир Максимов // Литературная Россия. 2015. 23 февраля; Матвеев П. Чужая судьба // Этажи. 2021. 21 мая. https://etazhi-lit.ru/publishing/literary-kitchen/1153-chuzhaja-sudba.html.

Мамлеев Юрий Витальевич (1931–2015)

Как рассказывает М., его отец, известный в свое время психопатолог, сгинул в ГУЛАГе[1848]. Но две комнаты в коммуналке по Южинскому переулку как были, так и остались заваленными книгами обо всем спектре душевных недугов. И вот эти-то книги, будто «Орлеанская девственница» у Пушкина, оказались любимым чтением будущего тайновидца. Уже первый рассказ «Волшебный фонарь», написанный им в семь лет, был не без дьявольщинки, а потом, когда М. закончил Лесотехнический институт (1956) и стал преподавать математику в вечерней школе, рассказы о сбрендивших ангелах и упырях, оживших мертвяках и недоносках пошли сплошным потоком.

Ключевым в своем духовном развитии М. называет 1953 год, когда со смертью Сталина он почувствовал себя «уже убежденным антикоммунистом»[1849] и когда его, что еще важнее, постигло «своеобразное глубокое озарение, которое стало результатом реализации особого видения мира и людей и способности видеть их самые закрытые, темные, глубинные стороны, которых они сами в себе не подозревали»[1850].

Новым знанием о том, что посюсторонний мир есть всего лишь одно из проявлений потустороннего, Великого Инферно, нельзя было не поделиться. И, — вспоминает его единомышленник А. Ровнер, — «сын профессора Юрочка Мамлеев <…> начал поиски родственных душ в окружающем его московском пространстве. Он нашел таковых немало, и среди них были поэты, художники, мистики и шизы», ибо «шизоидность как стиль» стала тогда для многих «добровольно избранной формой психологической защиты от советской казенщины» да и вообще «была разлита в воздухе того времени»[1851].

Так что о М. — «человеке в затертом пиджаке и с клеенчатым портфелем, напоминавшем провинциального счетовода»[1852] — поползли слухи, что он либо реинкарнация Достоевского, либо и не человек вовсе, а посланец из ада. И начались чтения — как в многочисленных тогда московских домашних салонах, так и непосредственно на Южинском[1853], где М. в начале 1960-х уже не жил, но, — по его словам, — «использовал эту квартиру для чтений и сборищ»[1854].

Кто там бывал? Помимо ближайшего круга, в котором царил поэт и философ Е. Головин, склонившийся позднее к аффектированному фашизму, появлялись еще и Вен. Ерофеев, и Л. Губанов, и Э. Лимонов, и художники А. Зверев, Б. Свешников, и лианозовцы — по одиночке и скопом, и будущий ультранационалист Г. Шиманов, и будущие имперцы А. Проханов, Г. Джемаль, иные всякие.

Там пили, конечно, — не больше, впрочем, чем в других московских компаниях. И нравы, конечно, были вольными