— однако слава «сексуальных мистиков» южинцами вряд ли была заслужена; во всяком случае, о свальном грехе и сексуальных девиациях свидетельств нет, а прозу М. в эротизме или тем более в порнографии отнюдь не заподозришь. Тем не менее разговоры там были такими ошарашивающими и чтения при свечах тоже сносили крышу до такой степени, что, — вспоминает очевидец, — «нервные и впечатлительные барышни нередко теряли сознание»[1855].

Разумеется, — говорит М., — «о публикации в Советском Союзе и речи быть не могло»[1856], хотя, — продолжим цитату, — «в моих рассказах не было ничего антисоветского, никакой политики. Это спасало, тем более советская власть к тому времени значительно потеплела»[1857].

Спасала, надо полагать, еще и осмотрительность самого М. Он свои рукописи в свободное самиздатское распространение не запускал, иностранцев сторонился, никаких рискованных интервью, соответственно, не давал, так что и на Запад его тексты не уходили. Но их количество критически нарастало, и, когда был закончен особенно возмутительный роман «Шатуны» («самое мерзкое произведение, которое я читал в своей жизни», — скажет Е. Попов[1858], и с ним многие согласятся), держать эти тексты под спудом было уже невозможно.

Видимо, и в самом деле «невозможно жить в постоянном надрыве. За надрывом должен следовать прорыв, вознесение, спасение. Надрыв — и рывок вверх»[1859], — написал М. и, чистокровный русак, он, не поднимая шума, подал заявление на выезд из СССР по израильской визе.

Его выпустили, так что осенью 1974 года М. вместе с женой и, что забавно, в одном самолете с Э. Лимоновым и Е. Щаповой вылетел в Вену, оттуда под самый Новый год перебрался в Штаты, где сначала попал под опеку Толстовского фонда, а потом преподавал в американских университетах.

Пошла — не без осложнений, конечно, но пошла — вполне вроде бы благополучная жизнь: М. наконец-то, как он давно мечтал, крестился в православную веру, «Шатуны», хоть и в урезанном на треть виде, вышли по-английски, его приняли в американский ПЕН-клуб, профессорских заработков на жизнь хватало. Однако психологически он и в Штатах чувствовал себя изгоем: его, — и М. очень подробно пишет об этом в «Воспоминаниях», — раздражала уже тогда царившая там русофобия, и сам он своими разговорами про Святую Русь, про то, что свет придет непременно с Востока, эмигрантов одной с ним третьей волны раздражал тоже ужасно.

Из этого рая (сытого ада?) надо было бежать, и в 1983 году М. переселяется во Францию, где не сразу, совсем не сразу ему удается укорениться. Но все же удается: он преподает в Медонском институте русской литературы, работает в парижском Институте восточных цивилизаций. И пишет — теперь не только прозу, но и историософские трактаты, невозбранно издается — как на русском языке, так и в переводах на европейские. Так бы и жить, но из России доносятся слухи о перестройке, о том, что власть коммунистов кончается, и М. одним из первых, уже в 1988 году, приезжает в Москву сначала только гостем, чтобы в 1993-м, бросив всё, вернуться окончательно.

Уже летом 1989 года два его рассказа по рекомендации Ю. Нагибина вышли в еженедельнике «Книжное обозрение», а вскоре, с предисловием того же Нагибина, появилась и первая на родине книжка. За ней другая, третья, четвертая… И воспринимались они, скажем так, странно. С одной стороны, как безусловное подтверждение эстетического и этического плюрализма, при «коммуняках» немыслимого. А с другой, как что-то столь же безусловно несвоевременное: ну какие заблудшие мертвяки и ангелы, какое «восстание против ratio»[1860], когда задачей дня является демонтаж всей советской системы и всей советской империи? Тем более что М. неожиданно для многих оказался вдруг имперцем?

Конечно, в отличие от А. Зиновьева, В Максимова, Э. Лимонова, он, по-прежнему осмотрительный, чуравшийся политики, все-таки сторонился активной антиперестроечной, антизападной риторики, но читателям книг «Судьба бытия», «Россия Вечная» видно, что уже и к советской империи он, — процитируем, — «начал испытывать определенные, мягко говоря, симпатии», потому что «Советский Союз сохранил Россию, несмотря ни на что», а «будущее принадлежит России»[1861], и это для М. аксиома, не нуждающаяся в доказательствах.

1990-е и 2000-е годы в жизни М. наполнены трудами: он преподает индийскую философию в МГУ, становится членом исполкома Общества российско-индийской дружбы и Комиссии по возвращению гражданства при президенте РФ, получает плюс к премии Андрея Белого (1993) и германской Пушкинской премии (2000) еще и орден Дружбы (2007), даже соглашается зачем-то стать президентом не им затеянного Клуба метафизических реалистов при Центральном Доме литераторов.

И не его вина, что из молодых «метафизических реалистов» так ничего толком и не вышло. И не его вина, что идеи «России Вечной» не овладели сколько-нибудь широкими массами, оставшись уделом маргиналов. Такова, видимо, судьба каждого «неконформиста», как М. называл себя.

Зато его книги, слава богу, издаются — хотя бы для немногих.

Соч.: Шатуны. М.: АСТ, 2008; То же. М.: Альпина. Проза, 2021, 2023; Другой. М.: АСТ, 2008; То же. М.: Альпина. Проза, 2021; Крылья ужаса. М.: АСТ, 2008; То же. М.: Альпина. Проза, 2021; Мир и хохот. М.: АСТ, 2008; То же. М.: Альпина. Проза, 2021; Блуждающее время. М.: Альпина. Проза, 2021; Верность мертвым девам. М.: АСТ, 2009; После конца. М.: Эксмо, 2011; Московский гамбит. М.: Альпина. Проза, 2021; Воспоминания. М.: Традиция, 2017; Скитания. М.: Альпина. Проза, 2023; На этом свете: Рассказы. М.: Альпина. Проза, 2023.

Лит.: Семыкина Р. О «соприкосновении мирам иным»: Ф. М. Достоевский и Ю. В. Мамлеев. Барнаул, 2007; Серебров К. Один шаг в Зазеркалье. Мистический андеграунд. М.: Традиция, 2014; Лукоянов Э. Отец шатунов: Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после. М.: Individuum, 2023.

Мандельштам (урожд. Хазина) Надежда Яковлевна (1899–1980)

Они познакомились 1 мая 1919 года в киевском кафе «Х. Л. А. М», а в 1922 году поженились.

И, почти не расставаясь, пробыли вместе до ночи с 1-го на 2-е мая 1938 года, когда ее «Оську» увели навсегда, тогда как ей суждено было прожить еще сорок два с половиной года — уже в одиночку.

Почти все эти годы — и с Мандельштамом, и после Мандельштама — тщательно документированы, и видно, как героически справлялась с бедой эта в общем-то белоручка, у которой не было ни крова, ни профессии, ни даже образования, кроме гимназического. До войны прячется от ареста, казавшегося неминуемым, в Калинине, а кружными путями эвакуировавшись в Ташкент, сдает там экстерном экзамены за университет, и это дает ей право преподавать английский язык в вузах — и в Ташкенте (1944–1949), и в Ульяновске (1949–1953), и в Чите (1953–1955), и в Чебоксарах