(1955–1958). Да мало этого. Уже во вполне солидном возрасте при содействии В. Жирмунского[1862] она защищает кандидатскую диссертацию по лингвистике (1956) и, даже выйдя на пенсию, оказавшуюся, разумеется, копеечной, еще на несколько семестров устраивается в Псковский пединститут (1962–1964).

Это все исключительно для заработка, как и очерки, которые под псевдонимом «Н. Яковлева» печатаются в «Тарусских страницах» (1961)[1863], поскольку свою миссию НЯ видела в другом — в спасении рукописей убитого мужа и в восстановлении доброй памяти о нем. Этим в дни Оттепели едва ли не все вдовы занялись, но НЯ с особым упорством и с особым, более не встречавшимся пониманием себя как своего рода alter ego, двойника великого поэта. Неприязненно относившаяся к ней Л. Чуковская даже язвила: мол, НЯ без всяких оснований «чувствует себя ровней А. А. и О. Э. — и отсюда смешные претензии при совершенном ничтожестве»[1864].

Сама НЯ «ничтожной» себя отнюдь не считала и не была ею. Добившись реабилитации Мандельштама по последнему делу[1865], она добивается своего введения в права наследства[1866] и создания Комиссии по литературному наследию со своим участием и участием своего брата[1867], хлопочет об издании мандельштамовских стихов в высокотиражной «Библиотеке советской поэзии», из чего, конечно, ничего не вышло, и в Большой серии «Библиотеки поэта» — тут, в конце концов, вышло, но с совсем другой, чем было запланировано, вступительной статьей и, главное, только в 1973 году, то есть спустя 17 лет после того, как работа над книгой началась, и уже даже после того, как в Америке появилось трехтомное собрание сочинений (1967).

Характер у НЯ, — по единодушному признанию, — был тот еще. Поэтому можно себе представить, до какого каления она доводила литературных чиновников, если А. Дымшиц в письме от 29 сентября 1973 года так объяснял Н. Грибачеву необходимость скорейшего советского издания Мандельштама:

…Надо вырвать его наследство из грязных лап разных глебов струве, борисов филипповых, иваров ивасков, М-м Мандельштам (стервы и фурии, которая уничтожила рукописи ряда стихов мужа на советские темы и написанных с решительно революционных позиций) и т. п. негодяев[1868].

Какими бы дикими ни были в СССР понятия об авторском праве, но вырвать Мандельштама из рук его наследницы было уже невозможно. И читающая публика в 1960-е годы воспринимала НЯ действительно едва ли не как самого поэта — достаточно вспомнить, какими овациями и вставанием с мест 13 мая 1965 года встретили ее появление на почти конспиративном вечере памяти Мандельштама[1869], устроенном студентами и преподавателями мехмата МГУ[1870].

К этому времени, уместно сказать, НЯ уже практически дописала книгу «Воспоминания», за которую она взялась летом 1958 года во время «пенсионных каникул» в Тарусе. И более того, в узком кругу «своих» ее уже читали.

Она закончила свою «книгу», осталось кое-что отделать — это замечательный памятник поэту и страстное свидетельство о времени. Есть и преувеличения, и односторонность, но как им не быть с такой каторжной жизнью. На редкость умная старуха (А. Гладков, 29 сентября 1963 года)[1871].

Она написана страстно, умно, темпераментно. Человеком, умеющим ценить каждое проявление добра и подымающегося до испепеляющей ненависти. Той самой ненависти, которой нет у большинства наших интеллигентов, приучивших себя безропотно сносить все удары судьбы и потихоньку клясть свою несчастную долю (Л. Левицкий, 15 апреля 1964 года)[1872].

В историю нашей общественности входит не подруга Мандельштама, а строгий судья времени, женщина, совершившая и совершающая нравственный подвиг необычайной трудности. <…> Ею создан документ, достойный русского интеллигента, своей внутренней честностью превосходящий все, что я знаю на русском языке. Польза его огромна (В. Шаламов, июнь 1965 года)[1873].

Даже явно предвзятая Л. Чуковская и та, пусть сквозь зубы, признала: «Сильная книга. Местами дорастает до прозы; на ¾ — небрежно, недоработано, как она сама. И умно, как она сама» (21 августа 1965 года)[1874].

Сказать, однако же, что все были в полном восторге, никак нельзя. А. Эфрон, И. Эренбург, Л. Гинзбург, Л. Пинский — не худшие, прямо скажем, читатели — не приняли ни «авторитарный стиль памяти» (И. Паперно)[1875], ни придание своим личным, порой случайным впечатлениям и оценкам статуса неколебимой и единственно возможной истины, которые есть уже в «Воспоминаниях» (Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1970). И которые до nec plus ultra проявились во «Второй книге» (Париж: YMCA-PRESS, 1972), окончательно расколовшей мыслящую часть общества на два разряда.

Первые — по большей части те, кого «не стояло» в центре событий, описываемых НЯ, — были потрясены и ее откровенностью, и библейскими картинами советского чистилища, и блеском художнического дарования НЯ. Скажем, А. Твардовский нашел, что уже «Воспоминания» «в сущности, куда больше, чем сам Мандельштам со всей его поэзией и судьбой», и А. Берзер с ним «решительно согласилась»[1876]. По мнению Н. Панченко, обе книги

были неожиданны — как если б из праха возник протопоп Аввакум и глянул в наши перевернутые бельма (горестные и лукавые) своими горящими угольями. Только с его «Житием» могу поставить в ряд эти «Обличения», названные «Воспоминаниями», в которых Н. Я. напомнила нашей торжествующей интеллигенции о ее недавнем грехопадении[1877].

Ну и так далее, и так далее. В глазах людей этого стремительно расширяющегося читательского круга свидетельница выросла в прокурора, стала, — как назвал ее Г. Ревзин, — «праведницей» или, — как выразилась М. Чудакова, — «высшим нравственным авторитетом». Словом, — это мы цитируем уже И. Бродского, — «два тома Надежды Яковлевны Мандельштам действительно могут быть приравнены к Судному дню на Земле, для ее века и для литературы ее века».[1878]

Зато по кругу, ближнему к героям НЯ, прокатилась волна возмущения. «Должен признаться, что вторая ее книга и меня крайне огорчила; от отвращения я не мог ее дочитать даже до середины», — сказано в письме Л. Пинского Г. Струве[1879]. Все здесь неправда, — решила Л. Чуковская и взялась за специальное исследование «Дом поэта», где скрупулезно собраны все промашки НЯ. «Значит, надо оболгать полмира, чтобы тебя назвали святой?!!!» — возопила, — по воспоминаниям Н. Роскиной, — Э. Герштейн, узнав, что НЯ отпевали как святую[1880]. «Главный ее прием, — говорит уже А. Найман, — тонкое, хорошо дозированное растворение в правде неправды, часто на уровне грамматики, когда нет способа выковырять злокачественную молекулу без ущерба для ткани». И Л. Гинзбург того же мнения: «Для меня оказались неприемлемыми оценки культурных фактов и людей во „Второй книге“ ее воспоминаний»[1881].

Но еще важнее, впрочем, не это академически сдержанное высказывание Л. Гинзбург, а цитата из ее записных книжек:

Н. Я. отождествила себя с Мандельштамом, с