Хлёдвир мог поступить с ней куда хуже. Но она была, в конце концов, сестрой его повелителей, королей Норвегии.

И дочерью Гуннхильд, которая сама по себе повинна в гораздо большем количестве убийств и, как шептались в народе, была ведьмой — не деревенской колдуньей-знахаркой, а настоящей ведьмой, за спиной которой стояла сама ночь.

Широкоскулые, с серо-зелеными глазами, которые каждое мгновение выглядели не так, как миг назад, мать и дочь даже несколько походили друг на дружку.

— Мы сообщим ей, мать, — пообещал Гудрёд. — Я сам отвезу тебя туда.

— Но почему мы стоим здесь? — воскликнул Рагнфрёд, ощутив вдруг прилив грубого веселья. — Пойдемте в дом и выпьем, наконец, пива!

Путь был недальним: из залива Скапа, который раскинулся с юга от перешейка острова Мэйнленд и выходил в пролив Скапа-Флоу, а далее на запад по проливу Хой-саунд мимо острова Грэймсай и на юг вокруг мыса Голова Рора. Шкута, которую выбрал для этой поездки Гудрёд, подгоняемая усилиями дюжины гребцов, преодолела его менее чем за половину не такого уж длинного дня конца лета. И все же короткое плавание показалось Гуннхильд едва ли не переправой из одного мира в другой.

Когда лодка повернула носом к востоку и мыс, выдававшийся в море примерно на две мили, остался слева, то спереди и справа открылся берег, образованный обрывистыми утесами, о подножия которых, пенясь, разбивались волны, преодолевавшие перед этим почти сплошную гряду каменных рифов. В этом барьере был один-единственный разрыв, ведущий к узкой долине, которая полого сбегала к морю. В это время года она была вся покрыта зеленью — более темной в глубине и изумрудно-яркой возле берега. Королеве удалось разглядеть на берегу лишь несколько разбросанных поодаль друг от друга домов, из-под крыш которых выбивались клубы дыма, тут же уносимые ветром.

Облака проносились низко над морем, и поэтому вода то ослепительно вспыхивала, то вновь становилась серой. Ветер свистел; налетал порывами. Табуны белогривых волн с грохотом налетали на берег. Над морем носились, то и дело ныряя в воду, бесчисленные стаи бакланов. Гуннхильд припомнила, что и норвежские рыбаки, жившие неподалеку от Ульвгарда, и финны верили, будто в этих черных птиц воплощаются морские духи.

Позади было только море, до самого окоема. Где-то там лежали Гебриды, Шетланды, Фареры и Исландия. Она слышала, что дальше была еще земля — на нее лет пятьдесят назад наткнулись моряки с корабля, унесенного туда ветром, которым посчастливилось вернуться назад. И все же если править отсюда прямо на запад, то путь мореходов ушел бы в неведомые дали.

Здесь обитала ее дочь.

Неподалеку от берега были сложены груды валунов, образовывавших маленький мол и причал, поверх которых были укреплены доски, чтобы приплывавшие могли пришвартоваться и сойти на сушу. Гуннхильд мимоходом подумала: много ли времени потребуется прибою для того, чтобы уничтожить это сооружение, если люди перестанут укреплять его? Пожалуй, не больше одной человеческой жизни. Шкута пришла сюда по самой малой воде; конечно, грести против отлива было трудно, но это время было самым безопасным для подхода.

Тут не было никакого воинского караула. Однако пастух или кто-то еще в этом роде, несомненно, разглядел сверху приближавшуюся лодку, так как горстка мужчин все же стояла поодаль. Ни на ком не было кольчуги — лишь копья или топоры, да голову одного украшал заржавленный шлем. Судя по их поведению, они были готовы, скорее, броситься бежать, нежели сражаться. Гудрёд знаками показал им, что пришел с миром. Трое смельчаков, сохраняя настороженность, медленно спустились к воде и помогли поставить лодку к причалу. Тогда и остальные поспешили следом, во все глаза рассматривая прибывших и смешно спотыкаясь о камни.

Гудрёд выбрал из их числа проводника, оставил свою команду болтать с остальными, а сам перенес мать на тропинку. Оба были облачены в роскошные плащи. У Гуннхильд болела нога, и она при ходьбе опиралась на посох. Его верхний конец был отделан золотыми полосами, а венчала его маленькая серебряная человечья головка.

Скоро они добрались до дома, который был им нужен. Его крыша и толстые стены были сложены из дерна, но размеры он имел довольно солидные. Позади него стояло несколько меньших построек: сараи, хлев, навес и прочее, а также наполовину ушедшая в землю хижина, где вповалку спала чернь. Стога сена, заготовленного для нескольких молочных коров, а также, возможно, одной или двух лошадей — скотина сейчас паслась на лугу возле небольшой речки, — были обложены слегами для защиты от ветра. Но это не было настоящей фермой. Хутор и земли вокруг него принадлежали ярлу. Тот, кто жил здесь, считался его управляющим и получал пищу, шерсть и все прочее от крестьян. Хлёдвир не выказал себя скупым, когда передал это поселение Рагнхильд.

Это был разумный поступок, думала Гуннхильд. Он не хотел, чтобы женщина, которую он — и не только он один — считал возмутительницей спокойствия, причинившей много горя, обреталась где-нибудь подле него. Убить ее тайком было бы опасным и недостойным деянием — такое больше подошло бы для нее самой, должно быть, посмеялся он про себя. К тому же он, конечно, помнил, что именно благодаря ей стал ярлом. В Раквике она жила не бедно, но была отрезана от него и его окружения. На его месте, решила Гуннхильд, она могла бы поступить точно так же. Впрочем, это не значило, что Рагнхильд будет кротко сносить такое положение.

Раб, державшийся с великим подобострастием, встретил королеву и ее сына возле двери. Они прошли через сени в главную комнату. Там сидела ее дочь.

Первые приветствия и другие подобающие случаю речи прозвучали весьма натянуто. Потом Гудрёд сказал, что он, пожалуй, пойдет позаботится о своих людях. Во время этого короткого визита они, конечно, будут каждый день принимать здесь большую трапезу, как того требует честь Рагнхильд. Но ее дом не был приспособлен для этого, и король не хотел, чтобы его люди ночевали тут. Окрестные бонды с удовольствием дадут им приют — новые лица аж из самой Норвегии, новые рассказы! Он вернется поближе к вечеру с одним лишь провожатым, корабельщиком-оркнейцем, и принесет подарки.

Гуннхильд заранее попросила его поступить именно так. Она еще до отъезда получила некоторое представление о том, как здесь обстояли дела.

После ухода Гудрёда Рагнхильд велела своим слугам принести мед и убираться вон. Две женщины сидели вдвоем на возвышении. Кроме них, в комнате никого не было.

Комната казалась шире оттого, что отсутствовали привычные покрытые резьбой столбы, подпирающие крышу. Потолок был ниже и лишь немного поднимался над стоявшими вдоль стен скамьями, но на скамьях лежали вышитые подушки, а не овчины. Двери и ставни двух окон стояли открытыми, чтобы впустить беспокойный дневной свет, а также холод, с которым совершенно не справлялся торф, слабо горевший в очаге. Ткацкий станок — нити основы оттягивались подвешенными камнями — стоял в самом светлом месте, около двери во внутреннюю комнату. На нем было натянуто большое, наполовину сотканное полотно. Утоптанный глиняный пол был устлан толстым слоем тростника. На скамьях могло разместиться не более двух дюжин человек. Вряд ли когда-нибудь здесь собиралось даже столько народу — лишь те из земледельцев, которые были свободными по праву рождения. Пока у Рагнхильд будут жить гости, большинству из них придется есть где-нибудь в другом месте.