усим монастырям та подивитесь – а потом скажете! Я не могу, в мэнэ болыть, коли прынижают Россию! – ударяя себя в грудь, продолжал Федорыч. – Чого вы хфалите усе Италию? Вы – русский чоловик, а у голови – Италия та Италия, Македона та Македона! Понамалевали голых богынь – тай все! Тай ще похфаляються! А я не могу, в мене болить, – снова ударил себя в грудь Федорыч. – Я теж в Серьбии був, у Болгарии був, в Югославии був, – а я николи не хвалю, бо дай, Боже, щастя России! Ось у нас, на Полтавщини, помещик церкву построив – та що? Так сто лет тая церква стоить, а ни одна краска в ней не слизла, от! А вин каже: Италия!

На следующий день Федорыч уехал. На целые сутки раньше, чем предполагал. Уезжал он грустный, задумчивый, как будто слегка обиженный. Но попрощался со всеми дружески, исключая итальянского гостя, которого обошел сторонкой, будто-то бы не заметив.

– В будущем году приедете? – спросили его.

– А кто его знае! – печально ответил он.

Милый Федорыч. Хотел бы я еще раз встретиться с ним, пожать его благородную руку.

«Россия», рубрика «Маленькие рассказы», Нью-Йорк, 30 октября 1951, № 4739, с. 2.

Перевоплощенцы

Просто беда. Все чаще и чаще встречаются среди нас, особенно среди дам, эти лукаво-мудрствующие, отпадающие от православия русские люди: евангелисты, баптисты, мормоны. А очень часто, среди «высокообразованных», окончивших гимназии или институт благородных девиц, – теософы и антропософы.

К несчастью, наши церковные руководители, по приказанию начальства стоящие на страже того, чтобы представители чужой юрисдикции не ворвались в пределы их приходов, не имеют свободного времени заниматься отражением других врагов. Отбиваться одновременно и от юрисдиктов и от теософов у них не хватает энергии.

И вот пользуясь этим, в нашей среде в огромном количестве стали шнырять какие-то почтенные учителя, проповедники, руководители, получающие вдохновение свыше, главным образом из Америки. Подкрепляют они свою проповедь ссылками на древнюю духовную пищу и посылками с пищей материальной, уже современной. И имеют успех особенно среди людей солидного возраста.

На молодежь-то, конечно, тоже производится натиск, но молодежь наша, к счастью, неуязвима для такой пропаганды: большей частью она не меняет своего религиозного мировоззрения, так как менять ей собственно нечего.

Раньше – сколько я знал милых почтенных дам, умилявших меня своим православным смирением духа, своей тихой бесхитростной религиозностью.

А теперь встречаешь их и не узнаешь.

Вид – гордый, в глазах – этакая тайна, а на языке такие слова, что страшно и за сотворение мира, и за Бога Отца и за Духа Святого.

Например, одна дама, недавно ставшая евангелисткой, с радостью говорила мне:

– Вы не представляете, как возвышенно чувствую я себя в последнее время. Наконец-то я нашла свою разумную критическую личность! Что хочу, то толкую. Что хочу, то критикую. Сама себе сейчас и митрополит, и священник, и дьякон. А кроме того, я стала врачом без всякого медицинского факультета. Приведем мы в свой молитвенный дом кого-нибудь с запущенной язвой желудка, или с тяжелой формой ревматизма, и начинаем над ним петь. Поем мы, поем, еще поем, и вот, наконец, представьте… Больной сам поднимется, да как оглянется… И к выходу! Всякая язва исчезла.

Приблизительно в таком же радостном возбуждении высказываются о своем духовном преображении и всякие прочие новообращенные: анабаптистки, мормонки. Одни утверждают, что у них буквально спала пелена с глаз. Была ужасная, густая, махровая; а теперь – ни следа, все в мире для них ясно, определенно; не нужно сомневаться в догматах, так как догматов вообще не должно быть. А другие заявляют, что вот сколько лет жили они на земле и до сих пор хорошенько не знали, что такое настоящий экстаз.

Но все-таки из всех перечисленных дам, самые заядлые это – теософки и антропософки. Мормонки помормонят, помормонят и устают.

Анабаптистки поговорят, поговорят, окрестятся во второй раз, а дальше не знают, что с собой делать.

Что же касается теософок, то они обычно страшно упрямы. Как только им придет в голову, что они научно вполне подготовлены к истинному толкованию мира, их с этой скромной позиции никак не собьешь.

– Подумайте, дорогой мой, – говорила мне одна из таких дам, – наша Церковь говорит: «любите друг друга» – и не приводит никаких доказательств. А почему любить? Для чего? С какой стати? Я-то не против любви, наоборот; сама за любовь. Но ты мне объясни, растолкуй, приведи серьезные доводы вместо ссылок на авторитеты. Между тем, теософия как раз все это показывает на основании точных достижений науки. Любовь – это радиоволны. Один любящий – радиостанция, другой любящий – радиоаппарат. Волны бегут во все стороны на научном основании по воздуху, бегут и натыкаются на вторую любящую особу. Эта вторая особа, радиоаппарат, обычно настроена так, как и отправительная станция: аппарат мечтает о станции, станция об аппарате… И в результате в душе – музыка: или балалайка, если партнеры достаточно примитивны. Вы видите. Все объясняется до мельчайших деталей! Не напрасно же существовал профессор Эйнштейн! А еще можно сделать и другой опыт, о котором я прочла у одного нашего автора. Поставьте рядом несколько шаров и стукните палкой по крайнему шару. Последний шар с другой стороны моментально отскочит. Почему? Потому, что между шарами, как и между всеми предметами в мире есть своя солидарность: вы бьете палкой одного, а другой с негодованием отскакивает. На этом и построена с научной точки зрения симпатия между людьми. А Церковь разве что-нибудь объясняет? Верьте – и кончено. Между тем были же такие величайшие мыслители, как Пифагор. К ним тоже надо прислушиваться! Это вам не наши деревенские священники, умеющие разговаривать только с простыми мужиками!

Много еще научных толкований, душевных явлений приводила мне эта моя собеседница, широко раскрывая мне глаза на тайны бытия. Но не менее глубокие мысли услышал я после нее от другой теософки, изучившей специально вопрос о перевоплощении.

– Вы меня простите, – деликатно говорила она, – но я со своей утонченной натурой уже переросла христианство. Я совершенно не согласна с христианским загробным возмездием. Подумайте: дано человеку на земле всего каких-то семьдесят лет жизни, и вот изволь за такой короткий срок пройти и цикл падения, и цикл очищения! А если какой-нибудь широкой натуре нужно девяносто лет грешить, шестьдесят очищаться и прожить не менее ста пятидесяти лет? Что тогда? Идти в ад? И навсегда? На целую вечность? Разве это справедливо? А теософия как раз спасает нас от подобной жестокости. Не успел ты достигнуть совершенства в первой жизни? Живи во второй! Не успел во второй? Перевоплощайся в третьей! Лично я, насколько мне помнится, в первый раз родилась при Навуходоносоре. Затем