Идеологическая основа Нового Ренессанса была сформулирована К. Марксом, после того, как своей критикой доведя политэкономию до логического конца, он столкнулся с проблемой определения характера последующего будущего, т. е., по сути, самой цели человеческого развития. Идею Нового Ренессанса К. Маркс сформулировал в виде «научного коммунизма». Однако научное обоснование идеологии вступает в противоречие с логикой, отвечал на это Л. Фойер, поскольку для идеологии, в отличие от науки, нет объективной истины, так как идеология связана с интересами[3304]. Именно в том, что марксизм «провозгласил себя научной идеологией», отмечает А. Фурсов, обобщая мнение критиков марксизма, заключалась его сила и слабость[3305]. Здесь подтверждают Е. Гайдар и В. Мау: «возникает конфликт между религиозной и научной сторонами марксизма…»[3306].

К. Маркс отвечал на эту критику в чисто реформационном духе: «До сих пор философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»[3307]. Для того, чтобы изменить мир необходимо определить цели человеческого развития, которых наука дать не в способна. Проблема чисто научного подхода заключается в том, пояснял В. Бердяев, что она «не в состоянии понять смысл истории, ибо вообще отрицает смысл… Историческое развитие, которое порождает релятивизм, невозможно, если нет Логоса, Смысла исторического развития. Смысл этот не может заключаться в самом процессе развития»[3308].

Маркс вывел цели человеческого развития из выявленных им закономерностей развития человеческого общества, что дает этим целям рациональное объяснение и тем самым отличает идеологию от религии. Но в то же время идеи «научного коммунизма» указывали не на решение конкретных практических задач, а лишь на общее направление движения. И в этом они являлись религиозными идеями, которые не дают никаких рецептов для решения практических вопросов, а лишь указывают на высшие идеалы, к которым должно стремиться человечество. Социалистические идеи, по своей сути, являлись развитием идей протестантизма, приведением их в соответствие с требованиями нового этапа человеческого развития.

Идеи Нового Ренессанса получили широкую популярность в Европе, однако она, приходил к выводу А. Герцен, была неспособна реализовать их: «Мы присутствуем при великой драме… Драма эта не более и не менее как разложение христианско-европейского мира. О возможности (не добив, не разрушив этот мир) торжества демократии и социализма говорить нечего… Из вершин общества европейского и из масс ничего не сделаешь; к тому же оба конца эти тупы, забиты с молодых лет, мозговой протест у них подгнил… Чем пристальнее всматривался, тем яснее видел, что Францию может воскресить только коренной экономический переворот… Но где силы на него?.. где люди?.. а пуще всего, где мозг?.. Париж это Иерусалим после Иисуса; слава его прошлому, но это прошлое»[3309]. «Революционная идея нашего времени, — приходил к выводу Герцен, — несовместна с европейским государственным устройством…»[3310].

Где же спасение? И тут взгляд Герцена устремлялся к России: «Великое дерзание — удел России, ибо она молода, она свободна от гирь многовековой культуры, стесняющей поступь Запада. При создавшихся условиях наша отсталость — наш плюс, а не минус». «Ничто в России не имеет того характера застоя или смерти, который постоянно утомительно встречается в неизменяемых повторениях одного и того же, из рода в род, у старых народов Запада. В России нет ничего оконченного окаменелого… Европа идет ко дну от того, что не может отделаться от своего груза, — в нем бездна драгоценностей… У нас это искусственный балласт, за борт его, — и на всех парусах в открытое море! Европеец под влиянием своего прошедшего не может от него отделаться. Для него современность — крыша многоэтажного дома, для нас — высокая терраса, фундамент. Мы с этого конца начинаем». «Не смейтесь, — писал друзьям Герцен в 1848 г., — Аминь, аминь, глаголю вам, если не будет со временем деятельности в России, — здесь (в Западной Европе) нечего ждать, и жизнь наша кончена»[3311].

Спустя почти столетие к подобным выводам приходил немецкий философ В. Шубарт: «Запад подарил человечеству самые совершенные виды техники, государственности и связи, но лишил его души. Задача России в том, чтобы вернуть душу человеку. Именно Россия обладает теми силами, которые Европа утратила или разрушила в себе…, только Россия способна вдохнуть душу в гибнущий от властолюбия, погрязший в предметной деловитости человеческий род… Быть может, это и слишком смело, но это надо сказать со всей определенностью: Россия — единственная страна, которая способна спасти Европу и спасет ее, поскольку во всей совокупности жизненно важных вопросов придерживается установки, противоположной той, которую занимают европейские народы. Как раз из глубины своих беспримерных страданий она будет черпать столь же глубокое познание людей и смысла жизни, чтобы возвестить о нем народам Земли. Русский обладает для этого теми душевными предпосылками, которых сегодня нет ни у кого из европейских народов»[3312].

«Англичанин, — пояснял Шубарт, — смотрит на мир как на фабрику, француз — как на салон, немец — как на казарму, русский — как на храм. Англичанин жаждет добычи, француз — славы, немец — власти, русский — жертвы. Англичанин ждет от ближнего выгоды, француз стремится вызвать у него симпатию, немец хочет им командовать, и только русский не хочет ничего. Он не пытается превратить ближнего в орудие. В этом суть русской идеи братства. Это и есть Евангелие будущего…»[3313].

Отличительная особенность российского социального движения наглядно проявилась уже в программе РСДРП, принятой на Лондонском съезде 1903 г., в которой, указывал А. Мартынов, «из всех соц. — демократических программ II-го Интернационала наша была единственной, где определенно говорилось, что «диктатура пролетариата» составляет «необходимое условие социальной революции»»[3314].

Подчеркивая эти отличия, А. Мартынов отмечал, что «в среде революционной интеллигенции 1870-х гг. недисциплинированные, индивидуалистически настроенные бунтари и террористы были южане, украинцы…». Северяне, великороссы, наоборот построили «строго дисциплинированную и крайне централистическую организацию, сначала «Земли и Воли», а потом «Народной Воли»»[3315]. Во время революции 1905 г. «большевики господствовали в Великороссии — в центральном промышленном районе, на Урале и вообще на всем востоке России и в центральном черноземном районе. Меньшевики, которые по своему отвращению к строгой дисциплине и по своему ясно выраженному индивидуализму являются прямыми наследниками наших анархистов и бунтарей 70-х гг., в 1905 г. господствовали на юге, — в Украине и в других окраинах России — на северо-западе, на Кавказе, в Сибири»[3316].

Закономерность распределения различных течений социал-демократии по географическим районам подтверждали и протоколы Лондонского съезда 1907 г., согласно которым «из 105 большевиков там было 82 великоросса, 12 евреев, 3 грузина, 1 украинец