Именно эта экономическая функция «социальной справедливости» по мысли президента США Ф. Рузвельта, должна была вывести Америку из Великой Депрессии 1930-х гг.: «покупательная способность народа — это та почва, на которой произрастает процветание страны»[3250]. Американский президент чуть-ли не дословно цитировал работу К. Маркса «Заработная плата, цена и прибыль», он требовал уничтожить: ««торговый барьер»… у себя дома… Повышение заработной платы рабочих… и сокращение рабочего дня могут почти в одночасье превратить самых низкооплачиваемых рабочих в реальных покупателей… на миллиарды долларов. Такое увеличение объема реализации должно привести к столь большому снижению издержек производства, что даже значительный рост затрат на оплату труда производители смогут покрыть без повышения розничных цен…, (необходимо) повысить доходы самых низкооплачиваемых рабочих…, чтобы обеспечить полную производственную нагрузку нашим фабрикам и фермам»[3251].

Однако одновременно по всей экономике повысить доходы Труда, в рыночных условиях, ни благими пожеланиями, ни директивными указаниями, ни даже забастовочным движением невозможно, и тогда эту перераспределительную функцию берут на себя налоги.

Наглядно, эффект экономической функции «социальной справедливости», демонстрировал пример послевоенной Франции, которая, по словам Т. Пикетти, на протяжении всего Славного тридцатилетия (1950–1970-е гг.) показывала «очень сильный экономический рост (самый быстрый в ее истории), жила в смешанной экономической системе, при капитализме, без капиталистов или, по крайней мере, при государственном капитализме, в котором частные собственники не обладали контролем над крупными предприятиями»[3252].

«Самое значительное и важное объяснение, — этого факта, по мнению Т. Пикетти, — заключается в том, что в течение минувшего столетия были введены значительные налоги на капитал и получаемые с него доходы… Простоты ради можно принять, что средний уровень налогообложения на доходность капитала был очень близок к 0 % вплоть до 1900–1910-х годов (в любом случае ниже 5 %), затем в 1950–1980-е годы достиг в богатых странах примерно 30 %…»[3253].

Гр. 21. Верхняя ставка налога на наследство в 1900–2013 гг.[3254]

Результаты исследований А. Алезина и Д. Родрика (1994 г.), полученные на основании сопоставления данных по 65 промышленно развитым странам, за 1960–1985 гг., подтверждают эти выводы. Они говорят о том, что темпы экономического роста, в этот период, были обратно пропорциональны уровню концентрации капитала, т. е. чем ниже был уровень неравенства, тем выше были темпы экономического роста[3255].

Продвинутый критик скажет, что уровень налогообложения зависит не от желания социалистов, а от уровня экономического развития, и будет в определенной степени прав. Действительно величина предельной налоговой нагрузки определяется, прежде всего, уровнем производительности труда. Но уровень экономического развития определяет только имеющиеся возможности, использует их общество или нет, и в каком направлении, зависит от сил двигающих его развитием.

Решающую роль в определении этих сил сыграл моральный авторитет большевизма, который привел к парадоксальному характеру борьбы с ним: для того, что бы победить большевизм, провозглашали его противники, — необходимо воплотить его идеи сверху, не дожидаясь пока это будет сделано снизу. И именно к этой «революции сверху» призывал президент США В. Вильсон: «мы будем…… лечить мир, охваченный духом восстания против крупного капитала… Справедливый мир и лучший порядок, необходимы для борьбы против большевизма»[3256]. В 1918 г. В. Вильсон вновь повторял: единственный путь предотвращения коммунизма заключается в принятии некоторых мер в его духе[3257].

Спустя 20 лет другой президент Ф. Рузвельт, проводя радикальные социальные преобразования, будет объяснять их словами: «Я борюсь с коммунизмом… Я хочу спасти нашу капиталистическую систему»[3258]. Объясняя это противоречие, Дж. Спарго в своей нашумевшей книге «Большевизм. Враг политической и индустриальной демократии» писал: «лучшее, что может быть сделано — это не попытки утопить его в крови, а мужественное и последовательное уничтожение социального угнетения, нищеты и рабства, которые доводят людей до душевного отчаяния, приводящего людей к большевизму»[3259].

Ренессанс Демократии

— Скоро подует восточный ветер, Ватсон.

— Не думаю Холмс. Очень тепло.

— Эх, старик, Ватсон. В этом переменчивом веке только вы не меняетесь. Да, скоро поднимется такой восточный ветер, какой еще никогда не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Ватсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан богом, и когда буря утихнет, страна под солнечным небом станет чище, лучше, сильнее.

А. Конан-Дойл, Его прощальный поклон. 1917 г.

Размышляя об изменениях происходящих в Европе, П. Чаадаев в 1831 г. отмечал, что наступившая новая материалистическая эпоха «снова отбросила человека в одиночество его личности, она попыталась снова отнять у мира все симпатии, все созвучия, которые Спаситель принес миру. Если она ускорила развитие человеческого разума, то она в то же время изъяла из сознания разумного существа плодотворную, возвышенную идею всеобщности и единства…»[3260].

Одним из первых на грозящую в связи с этим опасность указал Т. Гоббс: в результате разрушения духовных основ, предупреждал он, общество переходит в естественное состояние, характеризующееся «войной всех против всех». Новая объединительная идея спасения, была сформулирована философами эпохи Просвещения, такими как Т. Гоббс, Дж. Локк и Ж. Руссо. Она была основана на «пользе для всех», «общем благе», достигаемом на базе «общественного договора», который в практической области реализуется в демократической форме правления.

Однако на практике «польза для всех», как и «общее благо» распределялись крайне неравномерно. В результате либеральная Демократия, по своей сути, стала формой нового абсолютизма, где на смену власти родовой аристократии, пришла власть аристократии капитала. Рост неравенства, отмечал К. Маркс, привел к деградации понятия Демократии уже к середине XIX в.: «По мере того как прогресс современной промышленности развивал, расширял и углублял классовую противоположность между капиталом и трудом, государственная власть принимала все более и более характер национальной власти капитала над трудом, общественной силы, организованной для социального порабощения, характер машины классового господства»[3261], превращаясь в «диктатуру магнатов капитала».

«Начиная с 1850 года, в Викторианскую эпоху, — подтверждают американские исследователи Н. Розенберг и Л. Бирдцелл, — институты капитализма на некоторое время стали господствующими не только в экономической, но и политической, религиозной и культурной жизни, что напоминает о временах господства феодальной аристократии»[3262]. «После того, как французы освободились из-под власти королей и императоров, после того, как они трижды провозглашали свою свободу, они, — пояснял А. Франс, — подчинились воле финансовых компаний, которые располагают богатствами страны и при помощи купленной прессы воздействуют на общественное мнение… Богатые составляли только незначительное меньшинство, но те, кто им служил, люди изо