Как чувствовала себя молодая великая княгиня Александра, можно только догадываться.

Такое смущающее публичное фиаско было беспрецедентным за все время правления Екатерины. Она негодовала — особенно в адрес короля, который хоть и был моложе ее старшего внука, осмелился противостоять ей. Гневалась она также и на министров, которые уверили ее, что все аспекты договора пребывают на своих местах. Такая ситуация никогда бы не возникла, если бы процессом управлял Потемкин — или Александр Вяземский до того, как постарел и ослабел. Безбородко, похоже, во время переговоров находился в тени, позволив вести их Моркову и Зубову, а Остерман никогда не был результативным работником.

На следующий день, который оказался днем рождения великой княгини Анны Федоровны, король и регент попросили встречи с императрицей. Несколькими днями позже Екатерина описала ход разговора своему послу в Стокгольме генералу Будбергу:

«Я приняла их в своих внутренних покоях. Было заметно, что регент в отчаянии. Что касается короля, он был окостеневший, как кочерга. Он положил мою записку на стол. Я предложила ему сделать в ней изменения, как было предложено прошлым вечером — но ни доводы регента, ни мои не заставили его согласиться. Он твердил слова Пилата: что я написал, то написал; я никогда не изменяю того, что написал. Кроме того, он был невежлив, упрям и упорен как бревно, не готов ни говорить, ни слушать. Регент часто говорил ему что-то по-шведски и объяснял последствия его упрямства — ноя могу утверждать, что он отвечал с гневом. Через час они наконец ушли, очень недовольные друг другом. Регент рыдал»{1092}.

Видя, что никакого прогресса не предвидится, Екатерина приказала прекратить все переговоры. Бал этого вечера, даваемый в честь дня рождения Анны Федоровны, был печальным. Адам Чарторыйский записал:

«Императрица прибыла с вечной улыбкой на губах, но во взгляде ее можно было увидеть темную печаль и ярость. Помочь было невозможно — можно было только восхититься бесстрастной твердостью, с которой она принимала своих гостей… Говорят, великий князь Павел был ужасно раздражен, хотя я подозреваю, что он испытывал некоторое удовольствие от тяжелого faux pas (промаха) кабинета. Великий князь Александр негодовал из-за оскорбления, нанесенного его сестре, но возлагал вину на графа Моркова. Императрица была рада видеть, что внук разделяет ее негодование»{1093}.

Графиня Головина также вспоминала тот бал:

«Король Швеции появился печальный и смущенный, но императрица была сдержанна и разговаривала с ним со всей возможной легкостью и достоинством. Великий князь Павел был в бешенстве и кидал на короля уничтожающие взгляды»{1094}.

Тупик сохранялся 13 и 14 сентября, когда императрица скрывалась от взглядов публики. Сообщали, что в шведской резиденции кипят бурные споры, слышные на всех трех этажах здания. Вечером 14-го Екатерина получила от регента письмо, в котором тот извинялся за глупость своего племянника. Екатерина ответила, что искренне не знает, что ответить. В конце концов 17 сентября договор, включающий статью о религии, был подписан властью регента — но с оговоркой, что он будет выполняться только если король ратифицирует его в течение двух месяцев после достижения совершеннолетия. Екатерина рассчитывала, что этого не произойдет, но понимала: такой маневр помогал регенту сохранить лицо. Описав всю историю, чтобы ознакомить с ней своего посла, Екатерина признала, что она заставила ее думать о короле гораздо хуже, и на деле она полностью утратила хорошее мнение, которое создалось у нее о нем вначале. Она закончила свое письмо так: «Говорят, они уезжают завтра. Слава Богу»{1095}.

Когда король и регент пришли в Бриллиантовый зал попрощаться с императрицей, второй сказал, что первый хотел бы поговорить с нею наедине, и поспешно вышел из комнаты. Екатерина рассказала своему послу, что затем произошло между стареющей императрицей и юным королем:

«Регент вышел; я пригласила короля сесть со мной на софу… Он начал излагать речь, которая, думаю, была подготовлена заранее. Он поблагодарил меня за то, каким образом его принимали, и заявил, что сохранит память об этом и благодарность на всю жизнь. Затем сказал, что очень сердит из-за непредвиденных препятствий, которые помешали его желанию соединиться со мной еще более тесно; что он разослал в Швецию письма, дабы узнать мнение соплеменников; что это ни в коей мере не роняет его авторитет, как я могу предположить, поскольку он несовершеннолетний; что он действовал в соответствии со своими убеждениями и со знанием своего народа, любовь которого должен сохранить.

Я дала ему высказать все, что он хотел; выслушала его с большим вниманием и очень серьезным выражением лица, не издав ни звука. Когда он закончил и наступила тишина, я сказала, что с большим удовлетворением услышала, что он доволен оказанным приемом и что он запомнит его навсегда; что я также вижу возникшие препятствия для нашего более тесного союза, и очень раздражающие; что я действовала, как и он, в согласии со своими убеждениями и своим долгом. Когда я сказала это, он похвалил мою внучку и спросил о состоянии ее здоровья. Я ответила, что все четверо простудились. Он вернулся к сожалениям, которые испытывает из-за того, что религиозный вопрос породил препятствия его желаниям.

Так как разговор превратился в обмен заготовленными репликами, я сказала ему в разговорном тоне: вам следует знать, что вы должны делать, и вы вольны делать что захотите; но я не могу изменить своего мнения — вам ни в коем случае не следовало поднимать тему религии; сделав это, вы совершили очень грубую ошибку, вредную прежде всего для вас самого. Потому что если когда-нибудь моя внучка окажется достаточно слабой, чтобы изменить своей религии — знаете, каков будет результат? Она потеряет уважение в России, а за этим последует обязательная потеря уважения также и в Швеции.