Гладилин вспоминал: «Ильин обувает галоши, надевает пальто и на цыпочках покидает кабинет, плотно закрыв за собой дверь. А Валентин Петрович начинает так: «Толя, должен признаться, я никогда ни для кого ничего хорошего не делал. Но для вас сделаю все». Я обалдел. И это не было кокетством с его стороны. И он знал, что я знаю, сколько хорошего он сделал для многих, в том числе и для меня. Видимо, он сильно расстроился… Он повторял буквально слова Сергея Сергеевича Смирнова: дескать, мы перед вами виноваты. И далее: «Вы хотите поехать за границу — вы поедете, у вас будет советский паспорт, пожалуйста. Мы издадим все ваши новые книги, переиздадим старые. У вас все будет хорошо. Только не делайте никаких заявлений иностранным корреспондентам, сидите тихо. Поручите все мне. Ладно?» Я говорю: «Конечно, Валентин Петрович, давайте так». На этом мы расстаемся, а внизу, в «пестром зале», меня ждут ребята, уже слух разнесся, что Гладилин уезжает. Я им рассказываю, какие мне поставили условия».

Что ж, если бы Катаев и впрямь был этим всесильным «мы» и с его тонкостью и проницательностью мог принимать важные литературно-политические решения, быть может, удалось бы избежать многих промахов, приведших систему к катастрофе…

«Я знал, что у Катаева есть какой-то ход в ЦК, что на самом верху кто-то его очень любит», — писал Гладилин, очевидно, подразумевая влияние «главного мовиста» на «главного идеолога». Но катаевская попытка убедить власти поступиться цензурным догматизмом, издать в сущности безобидные книги и не провоцировать очередного скандала с «избравшим свободу» — обернулась неудачей.

— Сволочи и суки! — вот и все, что мог отчеканить старик Саббакин.

«Через две недели, — вспоминал Гладилин, — Валентин Петрович мне звонит и по телефону (а то, что мой телефон прослушивается, всем понятно) говорит открытым текстом такие слова: «Толя, они сволочи, они суки. Они ничего не хотят. Поэтому вы совершенно свободны от всех обещаний, которые вы мне дали. Мы с женой были бы очень рады, если бы вы с Машей приехали к нам на ужин». Что мы, естественно, и сделали».

И где здесь катаевский конформизм? Где хоть намек на боязнь?

Вероятно, он следовал внутренне сформулированным принципам: ясно разграничивал для себя тех, кто «подрывает основы» («поднявших меч на наш Союз» — шутливо процитирую Окуджаву), и тех, кто готов признавать государство, но хочет расширения художественной свободы…

К последним относил и себя.

Только грань эта не всегда была ясной…

На исключение Гладилина из Союза писателей Катаев не явился, сама процедура прошла мягко, с извинениями и вздохами (добровольный изгнанник вспоминал: «Даже такие просоветские зубры, которые должны бы были обличительные речи произносить, как, например, Михаил Алексеев, бормочут какие-то общие слова: «Ну что же, ну мы вынуждены исключить Гладилина из Союза писателей… Он куда хочет, во Францию? Ну нету же во Франции Союза советских писателей, поэтому мы его исключаем»»).

Гладилин прилетел в Париж с женой и дочкой, через несколько лет перетянул туда вторую жену с дочкой…

Устроившись на радио «Свобода», он рецензировал всю новую катаевскую прозу. В какой-то момент, вспоминал Гладилин, «классика отечественной литературы защищала только «Свобода» в лице вашего покорного слуги». Катаева в парижской студии обсуждал он и вместе с Виктором Некрасовым, фронтовиком, лауреатом Сталинской премии, диссидентом, эмигрантом. В сентябре 1974-го Некрасов с женой с разрешения советского правительства прилетел в Швейцарию. В 1976-м ему удалось добиться переезда в Париж из Ростова своего пасынка с женой и сыном. В мае 1979-го Некрасов был лишен советского гражданства.

Гладилин вспоминал: «Каждую нашу «Беседу у микрофона» мы, не сговариваясь, заканчивали так: «Катаев в первую очередь Мастер. Давайте сначала научимся писать, как он, а уж потом будем критиковать»».

Приехав в СССР в разгар перестройки, Гладилин навестил Эстер, которая рассказала: «Знаете, Толя, когда объявлялась ваша передача, посвященная ему, Валя вечером отключал телефон, закрывал на ключ дверь, зашторивал окна, и мы слушали радио».

«Самое драгоценное качество художника — это полная, абсолютная, бесстрашная независимость своих суждений» — важнейшая идея Катаева, ценившего простор творческого своеволия (или, сместив акцент, скажем по-пушкински — самостоянья) и чуждого узости гражданственной экзальтации.

«Он своими книгами, — полагала литературовед Мария Литовская, — как бы требует иной системы координат: когда художество и политика отделяются друг от друга».

Она же отмечала благородный (в значении — древний) генезис катаевского отношения к миру: «Никому не приходило в голову обвинять, скажем, Рафаэля в стремлении заработать или Фирдоуси в угодничестве перед властями». «В своем творчестве художник всегда ощущает себя государственным человеком. Иначе какой же он творец!» — сказал Катаев Борису Галанову.

«Самое поразительное, что на протяжении всего своего века ему удалось сохранить эту центристскую позицию, спокойно, по крайней мере внешне, следуя своим путем», — писала Литовская.

Действительно, политическую «суету» Катаев воспринимал довольно равнодушно.

По-настоящему его занимала физиология — и этот интерес сливался со страстью к литературе.

В 1975-м Василий Аксенов отправил нескольким своим друзьям (кроме Катаева — Ахмадулиной, Вознесенскому, Окуджаве, Искандеру, еще не уехавшему Гладилину) литературную анкету. Катаев ответил «дорогому Васе» одновременно с поощрительной теплотой и наставнической иронией. Среди прочего он писал: «Проникнуть в тайну художественного творчества, в самую его суть — напрасный труд. Это еще непосильнее, чем хирургическим путем пытаться обнаружить в коре головного мозга механизм сна, механизм регулировки кровяного давления, механизм сновидений, предчувствий, наконец, механизм, возбуждающий в человеке чувство направленной страсти, любви».

Хирургическим путем не обнаружишь, но ведь как-то иначе можно…

Первая сигнальная система… Вторая, позволяющая представить «образ»… Третья…

Эти секреты его занимали все больше. Он все настойчивее вникал в загадку человеческой психики, и мовизм был одной из попыток докопаться до первичных, «досознательных» тайн своей личности, при этом заворожив читателя. Тина Катаева рассказала мне, что в конце 1970-х годов у деда на полке рядом с письменным столом стояла книга «Мозг и сознание» испанского нейрофизиолога Хосе Дельгадо. Ученый применял электростимуляцию и радиостимуляцию мозга, выявив центры, связанные с эмоциями, влечениями, ощущениями страдания или удовольствия, наслаждения. Катаев предполагал, что возможна еще и литературная стимуляция читательских мозгов. И — специальное сканирование писательских. «Глядишь, нащупают какой-нибудь «нервный центр вдохновения» или «бугорок озарения», составят «карту» творческого воображения», — заявлял он журналу «Вопросы литературы». В кабинете в шкафу стояли Библия и «Диалектика природы» Энгельса (незаконченный труд по естествознанию, в котором предрекается гибель человечества под остывшим Солнцем). Он читал Зигмунда Фрейда и Ивана Павлова, обсуждая с домашними, и склонялся к идеям русского физиолога (не от «собачек Павлова» ли родился пудель Кубик?). Книг в доме было много, и ступени лестницы, ведущей на чердак, использовались как книжные полки…