В эти июньские дни — опять-таки случайно и все-таки не случайно — она встречается с внучкой Пушкина.

Белобрысая, белобровая, белоглазая немка, никакая, рыбья, с полным ртом холодного приставшего к нёбу сала (жирно картавит).

— У Вас есть какой-нибудь листок Пушкина?

Она, с удовлетворением и даже горделивой улыбкой:

— Ни-че-го. Папá все отдал в Академию наук. Читаю Стихи к Пушкину, разрываюсь от волнения — что перед внучкой. Одиноко — разрываюсь, ибо не понимает ничего и не отзывается — никак. (Е Н[219], за всех хвастливая, спешно объявляет ей, что я самая великая и знаменитая поэтесса и т. д. — чего наверное не думает.)

Из моих стихов к Пушкину — самых понятных, то, с чего все и повелось: «Бич жандармов, бог студентов — Желчь мужей, услада жен» — не поняла ничего и не отозвалась ничем, ни звуком (даже: гмм…).

Внучка Пушкина — и я, внучка священника села Талиц.

Что же и где же — кровь.

Пушкин, при всем этом, конечно, присутствовал незримо, не мог не — хотя бы из-за юмора положения.

И, несмотря на: ни йоты, ни кровинки пушкинских, несмотря на (наконец, нашла!) рижскую мещанку — судорога благоговейного ужаса в горле, почти слезы, руку поцеловала бы, чувство реликвии — которого у меня нету к Пушкину — но тут два довода и вывода, кые, из честности, оставляю оба:

первое:

ибо Пушкин — читаю, думаю, пишу — жив, в настоящем, даже смерть в настоящем, сейчас падает на снег, сейчас просит морошки — и всегда падает — всегда просит — и я его сверстница, я — тогда; она же — живое доказательство, что умер: Пушкин во времени — и неизбежно в прошлом — раз мы (внучки) приблизительно одного возраста

и второе:

ибо Пушкин — все-таки — моя мечта, мое творческое сочувствие, а эта — его живая кровь и жизнь, его вещественное доказательство, его четверть крови…

Из этого (кажется, для обоих — вывод, сейчас спешу, не успею додумать — вывод: насколько жизнь (живое) несравненно сильнее — физически-сильнее, ибо судорога, слезы, мороз по коже, поцелуй руки — физика — самой сильнейшей, самой живейшей мечты, самая убогая очевидность (осязаемость) самого божественного проникновения.

Казалось, не я это говорю, я, всю жизнь прожившая мечтой, не мне бы говорить, но — мое дело на земле — правда, хотя бы против себя и от всей своей жизни.

«Бич жандармов, бог студентов»? Ну, это вряд ли так на самом деле. Ни этим бичом, ни студенческим богом Пушкин никогда не был. МЦ накладывает на Пушкина мифологизированного Лермонтова («Прощай, немытая Россия…») да Некрасова, на похоронах которого студенты кричали о его первенстве относительно Пушкина. В ее пушкинском цикле — разумеется, семь стихотворений — больше от чтения Викентия Вересаева («Пушкин в жизни»), чем самого Пушкина. Больше от Пастернака, его строк:

Колониальная выставка перемешалась с давним-дав-ним Гурзуфом, когда пушкинское «К морю» овеществлялось настоящим Черноморьем, той стихией, что позже была напрочь разлюблена. Фантазия о полюбовных отношениях царя Петра и «негра» Пушкина доведена до некоего антимонархизма (ненависть к Николаю I) по причине внутриэмигрантских баталий. Так старик Иловайский, столп монархии, презирал и судил последнего царя. «Пушкин в меру пушкиньянца!» Это уже привет Ходасевичу. Самоощущение правнучки Пушкина — салют пушкинской внучке. «Стихи к Пушкину» в действительности — стихи к тому кругу людей, которому брошена перчатка:

Как это нередко бывает, главное и лучшее сказано на полях основного текста. И это — лирика.

В июле она собирает Сергея Яковлевича на море (Ille de Batz, Бретань), ловить раков, на две недели — в долг, сообщая Саломее (вслед за просьбой об иждивении): «Пишу хорошие стихи». Он уезжает не к морю, а в горы — в замок д’Арсин. Она пишет стихи, более чем хорошие:

Июньско-июльское стихописание пополнится в августе-сентябре 1931-го неистовой «Одой пешему ходу», элегическими «Домом» и «Бузиной». В общем и целом определяются две линии — отвержение машинизированного сегодня и тоска по той стране, которой нет.