счастье имеет значение. А с течением времени оно кажется мне таким хрупким. Жан решил поселиться в полутора лье от меня, в развалинах замка Лозаргов, чье имя он никогда не будет носить. А я с этим не могу смириться.

– И все же вы должны. Я мало виделся с вашим другом, Гортензия, но, думаю, он из тех, кто не признает оков, пусть это даже кольцо любимых рук. Так что не старайтесь. Оставьте ему свободу. Он всегда будет возвращаться к вам.

– Может быть, вы и правы. Но это так трудно, особенно если любить так, как люблю я.

– А он хочет, чтобы вы любили его иначе, не так ли?

– Возможно. Но я мешаю вам работать. Прошу вас, возьмите свои кисти…

– При одном условии, что вы побудете здесь еще немного. Я так рад увидеть вас снова. Вы расскажете мне о вашей Оверни, о вашей жизни. Мне кажется, что я никогда не узнаю вас до конца…

Гортензия осталась у него еще на час, наблюдая, как Делакруа выписывает летнее небо, заволакиваемое пушечным дымом, слушая его рассказы о парижских событиях, которые произошли за те несколько месяцев, что она провела в Оверни (ей показалось, что это было на другой планете). Он рассказал о том, что было известно об английской ссылке короля Карла X, о громком процессе над его министрами. Народ жаждал крови, требуя выдачи тех, кто в июле отдал приказ стрелять по восставшим. В октябре чуть не вспыхнул мятеж, когда под окнами Пале-Рояля собралась толпа, скандировавшая: «Смерть министрам… или голову короля Луи-Филиппа!»

– Трудно управлять страной в таких условиях, – говорил Делакруа. – К чести короля, он не уступил давлению. Полиньяк был приговорен… к гражданской казни, что для него страшнее плахи. Других приговорили к различным наказаниям. Нет, Луи-Филиппу досталась не такая уж завидная доля, как может показаться. Против него ополчились и те, кто стоял за республику, и бонапартисты; даже те, кого он вернул в армию, не колеблясь будут приветствовать Орленка,[22] если он появится здесь. Потому он и хочет создать некую третью силу, привлекая на свою сторону буржуазию. Все его министры – выходцы из этой среды, да и новый церемониал, когда при дворе собирается больше бакалейщиц, чем герцогинь, преследует эту цель… Все это создает довольно странную атмосферу, которая сбивает с толку французов и вводит их в заблуждение. Они думают, что Луи-Филипп – слабый человек, этакий добряк, из-за чего пресса (с которой, впрочем, приходится считаться все больше) часто избирает его своей мишенью. Он либо не реагирует вовсе, либо реагирует очень вяло, по крайней мере внешне; боюсь, однако, как бы это царствование не ознаменовалось целой вереницей тщетных предосторожностей, странных дел, таких, как прелюбопытное «самоубийство» старого принца Конде, повесившегося на оконном шпингалете в замке Сен-Ле, предварительно завещав свое огромное состояние молодому герцогу д'Омаль, четвертому сыну короля.

– Почему вы сказали «прелюбопытное самоубийство»? – невольно заинтересовалась Гортензия, несмотря на одолевавшие ее заботы.

– Потому что есть большая вероятность, что эту грязную работу взяла на себя любовница принца, английская проститутка, которой тот пожаловал титул баронессы де Фешер. Ее никто так и не потревожил, и она преспокойно живет себе в замке, который он ей оставил.

– Надеюсь, вы не считаете, что король был ее сообщником?

– Ну, это слишком грубое слово. Скажем, эта история его вполне устраивает, и он закрыл на все глаза. Когда заходит речь о власти и о деньгах, даже души, слывшие самыми возвышенными, могут избрать довольно странные пути. В бытность свою графом Прованским, «добрый король Людовик Восемнадцатый» повел себя низко по отношению к родному брату Людовику Шестнадцатому и своей невестке Марии-Антуанетте… Не говоря уже о племяннике, несчастном Людовике Семнадцатом. Внешне Луи-Филипп спокойный, надежный, крепкий человек. Но поди узнай, что у него на уме. Он напоминает сфинкса, портрет которого я не взялся бы писать.

– Отчего же?

– Боюсь оказаться правдивым. Мне не хотелось бы поменять это ателье на какую-нибудь тюрьму, подобную той, где томится наша подруга Фелисия…

– При том, что ее имя означает «блаженство»!

– Да, и это имя меня преследует. Мою любимую тетку зовут так же: Фелисите Ризнер. Прямая и смелая женщина. Я готов признать, что есть сходство между людьми, носящими одно и то же имя. Ну, довольно философии! Я было отвлек вас от грустных мыслей и сам опять их вам навеваю…

Он вдруг швырнул на стол палитру, поставил кисти в большой кувшин и схватил Гортензию за руки.

– Давайте верить! – воскликнул он с жаром, который иногда прорывался сквозь его маску скептика и светского льва. – Будем верить, что нам удастся вызволить ее из беды! Я изо всех сил буду помогать вам. Но только, ради всего святого, будьте осторожны! Человек, который вас ищет и который для этого не остановился перед таким злодеянием, способен на все.

– Пока он не знает, что я в Париже, мне нечего бояться. Надо, чтобы мы с Фелисией успели убраться отсюда, пока он меня не нашел. Овернь далеко, это огромный край, который надежно укроет нас обеих.

– Просто чудо, что он еще не узнал вашего имени. Вы думаете, ему это никогда не удастся? Что вы будете делать, если однажды он заявится к вам?

– Честно говоря, не имею ни малейшего представления, мне бы этого совсем не хотелось, – отвечала Гортензия, живо перекрестясь, чтобы не искушать судьбу. – Но думаю, что там меня будет кому защитить. Вокруг столько храбрых мужчин: мой фермер Франсуа Деве, соседи… и еще…

– И еще ваш таинственный Жан?

– Он в первую очередь! Он и стая волков, которых он может собрать вокруг себя, когда только пожелает. Не беспокойтесь за меня, дорогой Эжен! Главное, чтобы мы с Фелисией успели исчезнуть незаметно для моего врага…

Прощаясь, Гортензия поднялась на цыпочки и поцеловала художника в гладко выбритую щеку.

– Спасибо, друг мой! Заранее спасибо!

Глава IV

Человек с зонтиком

Несмотря на оптимизм, проявленный молодой женщиной во время встречи с Делакруа, мысль о Патрике Батлере неотступно преследовала ее весь вечер: и на обратном пути, когда ей поминутно казалось, что в толпе прохожих видит наглое лицо в шапке рыжих волос, и в рождественскую ночь, когда они втроем допоздна сидели у камина и мадам Моризе предавалась воспоминаниям об ужасах революции и блеске Империи, а Онорина слушала, не оставляя своего вязания, и даже на полночной мессе в маленькой соседней церкви. Монахини расположенной неподалеку обители убрали ее цветами и ветками омелы. Множество