Все это время прислуга баронессы вела себя весьма странно: краснела, бледнела, пряталась за скамьи…

Судья, искоса наблюдавший за ней, вдруг окликнул ее:

— А теперь, барышня, скажите нам, что случилось с куклой вашей хозяйки? Только говорите правду, потому что вам придется присягнуть.

Перепуганная насмерть девушка схватилась за голову и, подбежав к столу, быстро заговорила:

— Кукла разбилась, ваша милость.

— Ваша кукла, та, которая была у пани Кшешовской?

— Она самая…

— Ну хорошо, так ведь только голова разбилась, а где же остальное?

— На чердаке, ваша милость… Ой, что мне будет!

— Ничего вам не будет; хуже было бы, если бы вы не сказали правду. А вы, обвинительница, слышали, как обстоит дело?

Баронесса опустила глаза и скрестила руки на груди, словно мученица.

Судья начал писать. Мужчина, сидевший во втором ряду (очевидно, торговец катками), обратился к даме с багровым лицом:

— Ну что, украла она? Видали, как вам нос-то утерли, а?

— Была бы мордашка смазливая, так и от тюрьмы отвертишься, — сказала багровая дама своей соседке.

— Ну, вам-то не отвертеться, — проворчал торговец катками.

— Дурак!

— Сама дура…

— Тише! — крикнул судья.

Нам велели встать, и мы выслушали приговор, полностью оправдывающий пани Ставскую.

— А теперь, — заключил судья, окончив чтение, — вы, сударыня, можете предъявить иск за клевету.

Он сошел с возвышения, пожал руку пани Ставской и прибавил:

— Мне очень жаль, что я вынужден был вас судить, зато теперь очень приятно вас поздравить.

Кшешовская истерически вскрикнула, а дама с багровым лицом заметила своей соседке:

— На хорошенькую мордашку так и судья, как муха на мед… Ну, да на Страшном суде будет иначе… — вздохнула она.

— Холера! Богохульница! — буркнул торговец катками.

Мы собрались уходить. Вокульский подал руку пани Ставской и пошел с нею вперед, а я осторожно повел по грязной лестнице пани Мисевичову.

— Говорила я, что так будет, — уверяла меня старушка, — а вы все сомневались…

— Кто, я сомневался?..

— Ну да, ходили все время как в воду опущенный… Иисусе, Мария! Да что ж это?

Последний возглас был обращен к тщедушному студенту, который вместе со своим товарищем поджидал у дверей, очевидно, Кшешовскую, и, думая, что это она, изобразил мертвеца… перед пани Мисевичовой!

Он сразу заметил свою ошибку и так застыдился, что побежал вперед.

— Паткевич! Погоди же! она идет… — крикнул ему вдогонку Малесский.

— Да ну тебя ко всем чертям! — вспылил Паткевич. — Вечно ты меня компрометируешь.

Однако, заслышав шум в подъезде, он вернулся и опять представил покойника, на этот раз… перед Вирским!

Это окончательно сконфузило молодых людей, они поссорились и отправились домой врозь — Малесский по одной, а Паткевич по другой стороне улицы.

Однако, когда мы их обогнали в пролетках, они уже шли рядом и поклонились нам с чарующей грацией».

«Теперь мне понятно, почему я так расписался насчет дела пани Ставской. Вот почему…

На свете нередко встречаются маловеры, да и сам я подчас слабею в вере и сомневаюсь в божественном провидении. Частенько также, когда худо идут политические дела либо когда я вижу человеческую подлость и торжество мерзавцев (если позволительно употребить это выражение), я думаю:

«Старый глупец по имени Игнаций Жецкий! Ты воображаешь, будто династия Бонапартов воцарится опять, будто Вокульский совершит нечто необыкновенное, потому что талантлив, и будет счастлив, потому что честен?! Ты думаешь, ослиная твоя голова, что хотя поначалу прохвостам живется хорошо, а честным людям плохо, однако в конце концов злые все-таки будут посрамлены, а добрые прославлены?.. Так ты себе это представляешь? Все это твоя фантазия! На свете нет никакого порядка, никакой справедливости, одна борьба. Когда побеждают хорошие — хорошо, когда плохие — плохо, вот и все. Но думать, что есть какая-то высшая сила, помогающая только хорошим, — вздор, об этом забудь… Люди — как листья, разметанные ветром: бросит он их в траву, они и лежат на траве, а бросит в грязь — так и лежат в грязи…»

Подобные мысли нередко посещали меня в минуты сомнения; но процесс пани Ставской привел меня к прямо противоположным выводам — я уверовал в то, что хорошие люди рано или поздно дождутся справедливости.

Итак, рассудим… Пани Ставская — женщина благороднейшей души, значит она должна быть счастлива; Стах — человек высочайших достоинств, значит и он должен быть счастлив. Между тем Стах все время ходит расстроенный и грустный (иной раз я чуть не плакал, на него глядя), а пани Ставскую обвинили в краже…

Где же тут справедливость, вознаграждающая достойных?..

Сейчас увидишь ее, маловерный! А чтобы крепче убедить тебя, что в мире существует порядок, запишу здесь следующие пророчества:

Во-первых, пани Ставская выйдет замуж за Вокульского и будет с ним счастлива.

Во-вторых, Вокульский откажется от своей панны Ленцкой, женится на пани Ставской и будет с нею счастлив.

В-третьих, юный Люлю еще в этом году станет французским императором под именем Наполеона IV, расправится с немцами так, что от них останется только мокрое место, и установит справедливость во всем мире, что мне предсказывал еще мой покойный отец.

В том, что Вокульский женится на пани Ставской и совершит нечто необычайное, я теперь уже ничуть не сомневаюсь. Он еще, правда, не обручился с нею и даже еще не посватался, более того… он даже сам еще не знает, что сделает это. Но я уже вижу… ясно вижу, как пойдет дело, и дам голову на отсечение, что будет именно так… А нюх у меня тонкий, политический!

Ведь посмотрите только, что делается.

На второй же день после суда Вокульский был вечером у пани Ставской и сидел до одиннадцати часов. На третий день он был в магазине Миллеровой, проверил бухгалтерские книги и очень расхваливал пани Ставскую, что даже несколько задело хозяйку. А на четвертый день… Ну, на четвертый день он, правда, не был ни у Миллеровой, ни у пани Ставской, зато со мной произошли странные события.

Перед обедом (как раз в магазине не было покупателей) ни с того ни с сего подходит ко мне — кто же? Молодой Шлангбаум, тот еврей, который работает в отделе русских тканей.

Гляжу я, мой Шлангбаум потирает руки, ус у него подкручен, а голову он задрал чуть не до потолка… «Спятил он, думаю, что ли?» А он здоровается со мною, но голову не опускает и говорит слово в слово следующее: — Надеюсь, пан Жецкий, что бы ни случилось, мы с вами останемся друзьями…