его сюда и подкидывает, чтобы люди еще больше восчувствовали, в каком они перед ним долгу.

И я подтащил валежник — ветки, целые кусты — прямо к машине и положил в грязь, а Бун с Недом выбрали слабину, и мы с Недом взялись за веревку, а Бун со своей драгоценной жердиной стал позади машины.

— Разве у вас работа, — сказал он. — Только перебирать руками, да подтягивать, когда я нажимаю. Ну, ладно. Начали.

В этом было что-то призрачное. Не кошмарное, а именно призрачное: безмятежная, неподвижная, замкнутая в себе, дремучая, почти первозданная гуща ила и тины, и тропические заросли, и зной, и тут же безмятежно били копытами и отгоняли хвостами мириады бесконечно малых, незримых жизней, составлявших тот воздух, который наполнял наши легкие и окружал нас, эти самые мулы, не то что не чужеродные, но как-то поразительно уместные здесь, потому что, будучи биологическим тупиком, они, еще не успев родиться, были уже обречены на вырождение; автомобиль — дорогая бесполезная механическая игрушка, равная по силе и мощности десяткам лошадей, но беспомощная, пи на что не годная в ребячески слабых тисках тонкого слоя двух заключивших временный союз мирных и податливых стихий — воды и земли, с которыми, сами того не ведая, сочетались бесчисленные поколения наислабейших из неделимых единиц и целостностей, несущих в себе движение и рожденных на свет древними немеханическими способами; мы трое, три двуногих, одинаковых, неузнаваемых теперь существа цвета грязи, вступившие с этими стихиями в смертельную схватку, причем успех — если и был успех — измерялся мучительными, подобными движению ледника дюймами. А тем временем на крытой веранде, откинувшись на плетеном стуле, мужчина смотрел, как мы с Недом сражались за каждый дюйм веревки, уже такой скользкой от грязи, что ее было не удержать в руках, а Бун, стоя позади машины, боролся как демон, и с титанической силой нажимал на жердину, и поднимал автомобиль, и поддавал вперед, и один раз он даже бросил, откинул жердь и, наклонившись, руками приподнял его и фута два катил перед собой, как обыкновенную тележку. Такого человек выдержать не может. И не должен. Я, наконец, так и сказал. Перестал тянуть и, задыхаясь, сказал:

— Нет. Ничего у нас не выйдет. Не может выйти. — И Бун умирающим голосом, слабым и нежным, как любовный шепот:

— Тогда убирайся с дороги или я наеду на тебя.

— Нет, — сказал я. Погружаясь в грязь, скользя, я заковылял к нему. — Нет, — сказал я. — Ты надорвешься.

— Я не устал, — сказал Бун все тем же негромким бесцветным голосом. — Я только сейчас и взялся как следует. А вы с Недом передохните малость. Но пока ты собираешься с силами, не хочешь ли подтащить еще валежника?

— Нет, — сказал я, — нет! Вот он как раз едет. Хочешь, чтобы он стоял тут и смотрел? — Потому что теперь мы не только видели его, но и слышали, — мулы, хлюпая и чавкая копытами, аккуратно пробирались краем лужи, цепи как-то музыкально позвякивали, мужчина, верхом на одном муле, вел другого, привесив связанные шнурками башмаки к одному из гужей, уравновесив и держа перед собой дышло, как на старинных картинах держат ружья охотники на буйволов — поджарый мужчина, куда старше, чем нам — мне по крайней мере — показалось сначала.

— Доброе утречко, ребята, — сказал он. — Похоже, вы уже готовы для меня. Как дела, джефферсонец? — сказал он Буну. — Похоже, прошлым летом ты все-таки перебрался.

— Похоже на то, — сказал Бун. Во мгновение ока он совершенно преобразился, как перевернутая страница: игрок в покер, который только что увидел, что партнер напротив получил вторую двойку. — Мы и сейчас перебрались бы, если бы вы, местные, не разводили тут такую грязищу.

— А ты на нас не обижайся, — сказал мужчина. — В наших местах лучшие урожаи как раз вот эта грязь и дает.

— По два доллара с лужи — уж наверняка не больше, — сказал Нед. Прищурившись, мужчина взглянул на него.

— Тебе лучше знать, — сказал он. — На вот, возьми дышло. Сразу видать, ты не спутаешь, где у мула перед, а где зад.

— Слазь и сам запрягай, — сказал Бун. — Не затем мы тебе два доллара платим, чтобы ты нам знатока разыгрывал. В прошлом году ты сам все делал.

— Так то было в прошлом году, — сказал мужчина. — Я все нутро надорвал, ревматизм нажил, бултыхаясь в воде и прицепляя к дышлу эти ваши штуковины. Если так плевать на здоровье, то и обезножеть можно. — И он пальцем не пошевелил, просто подвел мулов поближе, повернул их и поставил рядом, меж тем как Бун с Недом пристегивали постромки к валькам, а потом Бун, сидя на четвереньках в грязи, прицеплял машину к дышлу.

— Как тебе удобнее, чтобы я ее прицепил? — спросил Бун.

— А мне все равно, — сказал мужчина. — Какую часть хочешь вытащить из лужи, за ту и зацепляй. Если хочешь вытащить всю сразу, я на твоем месте зацепил бы за ось. Но сперва я сунул бы все ваши заступы и веревки в автомобиль. Они вам без надобности, здесь по крайней мере. — И мы с Недом так и сделали, а Бун прицепил машину, и потом мы все трое отошли в сторону и стали смотреть. Он, конечно, был знаток, да и мулы к этому времени тоже стали знатоками, и они вытащили машину из грязи, балансируя дышлом с ловкостью акробатов, и повезли ее, и при этом не нуждались в указаниях, разве что изредка в каком-нибудь словечке мужчины, который ехал на ближнем к нам муле, или в прикосновении его прута, и привезли к тому месту, где земли уже было больше, чем воды.

— Все в порядке, Нед, — сказал Бун. — Отцепляй.

— Рано еще отцеплять, — сказал мужчина. — У самого моста еще одна лужа, через нее я задаром перетаскиваю. Ты тут год не был, а за год мало ли перемен. — Он сказал Неду: — Запасной участок — мы это здесь так называем.

— Рождественская середка, так, что ли? — сказал Нед.

— Может, и так, — сказал мужчина. — А что это такое? Нед объяснил ему:

— Это у нас, у маккаслинских, такой обычай был до войны, еще когда старый Люций Квинтус Карозерс был жив, а у молодого Эдмондса его и сейчас соблюдают. Каждую весну на лучшем участке посередке межу проводят, и весь урожай хлопка от этой середки и до крайней межи идет в рождественский общий котел, и потом его на Рождество хозяин между неграми делит. Вот это и есть рождественская середка. Вы тут грязь пашете, а о