Во мне дрожит струна — страх. И тайна.

— Зачем вы явились?!

Человек пожимает плечами.

— Могу уйти.

Он начинает поворачиваться — почему-то невыносимо медленно — мне кажется, что сейчас я увижу его лицо, разгляжу, опознаю. Но нет. Не успеваю.

— Анжелис! Северин! Да стойте же вы!

Человек поворачивается обратно. Черт.

— Теперь меня зовут Гиллиус. Доктор медицины Мартин Гиллиус.

— Я…

— А вы — мой карманный гений, Константин. Не забывайте об этом.

Лицо отца уже красно-белое, с каким-то синюшным отливом.

— Что вам нужно на этот раз?!

— Не горячитесь, дорогой Константин. Это в наших общих интересах.

Человек смотрит на отца в упор. Внимание его физически ощутимо — словно вытянутый извивающийся отросток на лбу рыбы-удильщика.

— Вы готовы? Я хочу, чтобы вы создали для меня жизнь, Константин. Настоящую жизнь.

Отец некоторое время молчит, открыв рот. Потом говорит:

— Но я же не биолог, я инженер! Я работаю с металлом.

— Именно. Вы инженер, работаете с металлом. — Я не вижу этой улыбки, но знаю, что она ужасающа. — Теперь вы понимаете, Константин, какую жизнь я имею в виду?

Никогда раньше я не видел отца таким потерянным. Даже когда мама заболела.

— Вы говорили, это в интересах нас обоих? Почему?

— Гельда Дантон. Ей уже недолго осталось.

Мама!

— Откуда… откуда вы знаете?!

Назвавшийся Гиллиусом пожимает плечами:

— Я не инженер, я врач. Вы работаете с металлом, Дантон, я работаю с телами.

Ма-ма.

— Я медик, — продолжает Гиллиус. — Мое призвание, мой талант — совмещать несовместимое, сращивать чуждое, сочетать несочетаемое. И есть только один способ этого добиться — да, Константин, вы правильно побледнели. Это насилие. Хирургическое вмешательство. Но я действительно могу помочь.

Отец некоторое время молчит. Усилием воли берет себя в руки.

— Так что именно вам нужно?

Гиллиус сгибает пальцы, словно держит на ладони что-то большое и скользкое. Потом его пальцы начинают то сжиматься, то разжиматься. Тук, ту-тук. Тук, ту-тук.

И я с ужасом понимаю, что мне это напоминает.

Голова гориллы смотрит на меня с верхней полки.

Глаза выпучены. Черные ноздри выдыхают желтоватую мутную жидкость. Один глаз налит кровью, другой — мудростью.

Мой предполагаемый предок смотрит на меня из бутылки с сиамской водкой.

Между нами стекло и миллион лет эволюции.

— Это наша гордость, — говорит сиамец и делает рукой: прошу.

Я следую за ним. За бамбуковой занавесью смешаны в равных пропорциях мрак и мягкий свет. Пыль мелкой взвесью кружит в воздухе. Бамбуковые палочки позади меня выстукивают «дук-дудук», «дук-дудук».

Комната для гостей. Красные циновки на стенах украшены сиамскими надписями. Подушки из разноцветной ткани раскиданы на круглом диване, разделенном на черное и белое. Символ добра и зла. В каждой половине есть изъян — вкрапление другого цвета. На диване возлежит девушка-сиамка, изогнув стан и подложив под голову руку. Темные волосы в высокой прическе. Раскосые глаза будто вырезаны ножом. Глядя на меня, сиамка грациозно поднимается…

Мой проводник делает знак.

Жаль, если честно.

Я провожаю девушку взглядом. Она проходит, покачивая бедрами в кроваво-красном, с золотом шелке. Симпатичная. Есть в сиамках своеобразная прелесть.

Вообще, это немного бордель. Но сегодня я пришел сюда по другому поводу.

Из противоположной двери бесшумно выходит пожилой сиамец. При виде его мой провожатый кланяется и исчезает.

— Здравствуй, Ват, — говорю я.

Пожилой сиамец кланяется.

— Господин Козмо.

Хозяина зовут Ват Сомпонг, и он, говорят, был лекарем при дворе последнего сиамского короля.

— Такое дело, Ват, — говорю я. — Не могу поднять руку, представляешь? Вот здесь стянуло все. Даже шея не поворачивается.

Ват кивает: да, господин. Все понятно, господин.

Сухими твердыми пальцами сиамец берет меня за плечо.

В пальцах Вата как по волшебству появляется тонкая деревянная палочка. На конце курится огонек. Сладковатый запах окутывает меня, струится вверх.

Когда король Сиама желал наказать кого-нибудь «по-королевеки», беднягу сажали в бархатный мешок и забивали насмерть палкой из сандалового дерева.

Это — стильно.

Я снимаю китель. Сиамец мнет пальцами мои занемевшие мышцы, вскоре лицо его начинает лосниться от пота. Он работает. Я тоже не бездельничаю, кстати. Я добросовестно скриплю зубами.

— Узел, господин Козмо. Вот здесь и еще вот здесь. Циркуляция энергии «чи-вит» нарушена, каналы стали непроходимы — оттого ваши боли.

Он указывает на жесткую циновку, лежащую на полу.

— Прошу вас сюда, Козмо.

— Конечно.

Я снимаю ботинки и носки.

— В человеке десять основных каналов, — говорит Ват. — Десять — это «син», канал — «сен». Все вместе это искусство называется «сенсин».

Меня растягивают, мнут, давят и выкручивают — часа полтора кряду.

Потом я отдыхаю.

Стена украшена сиамскими гравюрами, изображающими бой наших броненосцев с бирманским флотом у мыса Лунд. Сцены яростного морского сражения пронизаны какой-то пугающей безмятежностью. И — спокойствием.

Почему? — снова думаю я. Почему вместо того, чтобы отправить меня на шагающие форты (там люди с тоски стреляются) или на канонерскую лодку простым матросом (здравствуйте, джунгли), меня грубо и буквально списали со счетов?

Кому выгодно, чтобы подготовленный морской офицер — Навигацкая школа, артиллерийский класс с отличием — пошел махать киркой в никелевый рудник?

Не понимаю.

Каторга, каторга. Не приложил ли к этому руку капитан первого ранга Зеф Маттиус Нахтигер?

Не знаю.

Шагающие форты. У них простая задача. Они охраняют побережье к юго-западу от Кетополиса, чтобы помешать высадке бирманского десанта. По сути, это — огромные орудийные башни с железными ногами-опорами. При желании их даже можно передвинуть — не очень далеко. Но можно.

Неужели там не нашлось ни одной, самой завалящей, должности для проштрафившегося офицера?

Не верю.