Впрочем, как и молодые кетополийские.

Потому что англичане — лучшая морская нация в мире.

А мы только и можем, что убивать китов.

«Джигит» стоял в Кето неделю. Затем русские шли в Нагасаки через Аннам, с дирижабля им передали почту. Прощаясь, лейтенант улыбнулся мне и отсалютовал: белый, без единой складки, отутюженный, совершенно английская улыбка, совершенно английские манеры. Холодноватая вежливость кругами, как от дорогого галлийского одеколона.

Я не рассказываю историю. Я придумываю.

Потом он вдруг шагнул и обнял меня. Как-то очень просто, по-домашнему.

— Ну, прощай, Костя. Даст бог, свидимся.

Не свиделись.

Кетополийский китобоец нашел клипер, севший на днище у маленького острова Траут. В корпусе — огромная пробоина, след от удара. Словно что-то огромное (кит? подводная лодка? гигантский нарвал?) на скорости проломило борт «Джигита». А затем пришли пираты.

Русских взяли на абордаж. И вырезали всех до единого человека. Знакомая картина. Палуба залита кровью, тела плавают в трюме, внутренности развешаны по всему кораблю.

Отрезанные головы сложены на юте — аккуратной такой пирамидкой.

— Бирманцы, — сказал кто-то.

Я не рассказываю историю.

Следующим утром нам зачитали приказ Канцлера по флоту. Нанести удар по пиратской флотилии — это понятно. Потопить и рассеять — никаких возражений. Но еще три пункта?

Подданных Великой Бирмы в плен не брать. Утопающим помощи не оказывать. Для оказания содействия поврежденным кораблям не останавливаться…

Флот возмутился.

Это противоречит морскому кодексу.

Мы не какие-нибудь американцы! Мы…

…Об американском военном флоте в то время говорили в основном дурное. Самый молодой из флотов мира — и самый бойкий, наглый и невежественный. Впрочем, мы, наверное, просто завидовали — потому что флот САСШ рос как на дрожжах, конкурируя уже не только с галлийским, но и с самим британским. Но зато у нас были…

Традиции.

Традиции. Железные болты, скрепляющие воедино людей, корабли и причуды океана. Флот без традиций подобен путешествию без добрых примет.

Американцы!

Молодой флот. То ли дело старые добрые — британский и кетополийский. Здесь не выходили в море в пятницу. Здесь утопающему всегда протягивали руку — даже если то был злейший враг. Здесь уважали противника…

Помощи не оказывать?!

Флот возмутился. Мы — кетополийцы!

…А потом мы пошли и раздолбали бирманцев в пух и прах.

Я говорю:

— Прощай, Нитхинан. Даст бог, свидимся.

Я выхожу на улицу. Поднимаю ворот шинели. Шершавый. Ветер холодит затылок. Достаю из портсигара русскую папиросу и чиркаю спичкой. Чииих. Огонь обжигает пальцы. Фосфорная спичка горит даже под водой, что ей ветер. Вдыхаю.

Я не курю, в общем-то.

Но сегодня — можно.

Бумага сгорает крупными кусками и летит вниз. В этом есть какой-то особенный шик. Теплый дым согревает в груди — что там у меня такое холодное? Иногда кажется, что я не могу продохнуть.

Сердце?

Спокойно, Козмо, спокойно.

Тебе еще многое нужно успеть.

Помню: в кабинете отца висит чертеж.

За пару месяцев до того мы ходили с отцом на научную выставку, которая проходила в павильонах возле Хрустальной Башни.

Некий ученый демонстрировал опыт, как сердце лягушки сокращается, потому что на него действуют электрические разряды. Это было жутковато.

Крошечное сердце лежало на белом фарфоровом блюде. Синеватый кусочек мяса с подведенными электродами.

Ученый подавал разряды электричества, и сердце продолжало биться.

Жуть, думал я тогда с восторгом. Просто жуть.

Чертеж.

Точно! Чертеж выглядел грубой копией картинки из учебника анатомии — той, где изображено человеческое сердце. Только это была копия, выполненная инженером боевых автоматонов.

Похоже на огромное сердце — версия mecanicus.

Вечером, ложась в кровать, я представлял, как огромные лепестковые клапаны с лязганьем сходятся и расходятся, поршень движется, выталкивая жидкость — почему-то в моем воображении она была темно-багрового, почти черного цвета. Холодная, это чувствовалось даже на расстоянии, с густым масляным блеском.

Услышав о моих фантазиях, отец улыбнулся. Своей обычной натянутой улыбкой.

— Козмо, это всего лишь масляный насос высокого давления, — сказал он, — для автоматона. Он размером будет меньше фаланги пальца. А чертеж — это в большом масштабе, видишь?

Отец показал.

Это звучало убедительно.

Только вот я в то время готовился к поступлению в Навигацкую школу. И кое-что уже начал понимать — и в механике, и во вранье.

Поэтому я пошел в домашнюю библиотеку и отыскал инженерный справочник.

Болт д16, что означает диаметр резьбы шестнадцать миллиметров. Шестнадцать! То есть, даже не будучи инженером, можно сообразить — уже один фрагмент механизма явно больше всей обрисованной мне фаланги пальца.

А болтов на схеме было несколько десятков.

И значит, «масляный насос высокого давления» должен оказаться размером… скажем, метра полтора-два в высоту.

Забавный автоматон — для которого нужен насос такого размера.

О-очень забавный.

Кажется, я уже произносил слово «вранье»?

В моей голове звучит музыка.

Танго.

Танец одиночества и похоти, Козмо. Одиночества и похоти…

Нитхинан. Ядвига. Девушка в розовом.

В клубящемся дыму предметы меняют свои очертания. Свет режет глаза, как прожектор. Проклятье, до чего меня качает. Ощущение такое, словно отстоял две вахты после жутчайшего недосыпа. Я добираюсь до барной стойки, с трудом находя фарватер между столами и снующими официантками. Швартуюсь.

— У вас есть кофе?

Бармен ухмыляется черной дырой рта. Двух передних зубов не хватает. Красавец.

— У нас есть ром, — говорит он. — Для тебя это сейчас самое то, приятель.

Я выпрямляюсь и смотрю на него в упор. Во мне метр девяносто роста и пара тысяч тонн прозрачного арктического льда за спиной.

— Хочешь со мной поспорить? — жду ответа. Ну давай, улыбнись еще. Мне хочется взять бутылку и расколотить ее о лицо бармена. С другого конца стойки на нас смотрят две девушки — рыжая и блондинка. Одна что-то говорит другой, та кивает.