– Нет, нет, – говорила она, водя пальцем по ободку бокала с вином: как же сильно будоражил меня сам вид ее рук, на указательном пальце печатка Велти, ее руки я мог разглядывать так, как никогда бы не осмелился разглядывать ее лицо, чтоб не показаться извращенцем. – На самом деле фильм мне понравился. И от музыки… – она рассмеялась, и как по мне, так вся радость музыки была в этом ее смехе, – у меня аж дух захватило. Велти однажды был на его концерте, в Карнеги. Говорил, то был чуть ли не лучший вечер в его жизни. Просто…

– Да?

Аромат ее вина. На губе – винное красное пятно. Это у меня был чуть ли не лучший вечер в жизни.

– В общем… – она покачала головой, – сцена, концерты. Залы эти для репетиций. Потому что, понимаешь, – она обхватила себя руками, потерла предплечья, – было очень-очень трудно. Занимаешься, занимаешься, занимаешься – по шесть часов в день, держишь флейту на весу – и уже руки сводит, да ты и сам, наверное, этого наслушался, чепухи этой про позитивное мышление, учителя, физиотерапевты обычно на такое не скупятся – “Да у тебя все полнится!”, “Мы так в тебя верим!”, – а ты на это ведешься, и давай вкалывать, и вкалываешь изо всех сил, и себя ненавидишь за то, что видимо, недостаточно вкалываешь, и думаешь, если не получается ничего, сама, значит, виновата, и вкалываешь еще сильнее, а потом – ну вот.

Я молчал. Об этом я уже слышал от Хоби, он тогда страшно распереживался и говорил долго. Похоже, тетка Маргарет правильно сделала, что отправила ее в эту швейцарскую школу для чокнутых – с докторами и психотерапией. Несмотря на то что Пиппа после травмы вроде бы по всем параметрам пришла в норму, небольшое поражение нервной системы никуда не делось – и сказалось на самых тонкостях, вроде мелкой моторики. Незначительные нарушения, но все равно ведь – нарушения. Почти для всех званий и призваний – будь то пение, гончарное дело, уход за животными или медицина (кроме хирургии) – это не имело никакого значения. А вот для нее – имело.

– Ну и, в общем, я дома постоянно музыку слушаю, каждую ночь засыпаю с айподом в ушах, но – вот когда я в последний раз была на концерте? – печально сказала она.

Засыпает с айподом? Что же, она и этот ее кто-он-там сексом не занимаются?

– А почему ты не ходишь на концерты? – спросил я, взяв себе на заметку эту крупинку информации, чтоб потом обдумать. – Публика напрягает? Толпы?

– Знала, что ты поймешь.

– Ну, наверное, и тебе это советовали, потому что мне точно советовали…

– Что? – Чем же так пленяла эта печальная улыбка? Как же разрушить эти чары? – Ксанакс? Бета-блокаторы? Гипноз?

– Весь список.

– Ну, были бы это панические атаки, оно, может быть, и сработало бы. Но это не атаки. Угрызения совести. Горе. Ревность – хуже этого ничего нет. То есть, ну вот эта девчонка, Бета – правда, дурацкое ведь имя, Бета? Играла она, ну вот честно – посредственно. Я злобствовать не хочу, но когда мы с ней вместе учились, она плелась в самом хвосте всей секции, а теперь играет в Кливлендском филармоническом, и мне – стыдно сказать – так от этого тошно. Но от этого таблеток пока не придумали, верно ведь?

– Эээ… – Придумали вообще-то, и на бульваре Адама Клейтона Пауэлла у Джерома отбоя от покупателей не было.

– От акустики… от публики… что-то внутри щелкает – возвращаюсь домой и всех ненавижу, начинаю сама с собой разговаривать, спорить разными голосами, по нескольку дней успокоиться не могу. И – да, я тебе уже говорила, оказалось, преподавание – это не мое. – Благодаря деньгам тетки Маргарет и Велти Пиппе можно было не работать (благодаря им же не работал и Эверетт – я выяснил, что, хоть это его “музыкальное библиотекарство” и выставляли таким, якобы необычным карьерным выбором, на деле же он был скорее практикантом без зарплаты, а по счетам-то платила Пиппа). – А подростки? Даже и говорить не буду о том, какая это пытка – смотреть, как они поступают в консерватории, а на лето едут в Мехико, чтоб играть там в симфонических оркестрах. А у тех, кто помладше, ветер в голове. Я злюсь на них за то, что они такие дети. По мне, так они слишком легко ко всему относятся, не ценят то, что имеют.

– Слушай, ну преподавание – работенка хреновая. Я б тоже не стал этим заниматься.

– Да, но… – глотнув вина, – если играть я не могу, что мне еще делать-то? Потому что, понимаешь – с Эвереттом я вроде как постоянно кручусь возле музыки, и я в школу по-прежнему хожу, слушаю там разные курсы, но вот честно, не так уж я и люблю Лондон, он мрачный, он дождливый, и друзей у меня там всего ничего, а по ночам в квартире я иногда слышу, как кто-то плачет, какие-то жуткие всхлипывания за стеной, и я – нуты вот понял, какое дело тебе по душе, и я так этому рада, потому что я вот иногда совсем не понимаю, чем я по жизни вообще занимаюсь.

– Я… – Я отчаянно подыскивал верные слова. – Возвращайся домой.

– Домой? Сюда то есть?

– Ну да.

– А как же Эверетт?

Тут мне нечего было сказать.

Она неодобрительно глянула на меня:

– Тебе он не нравится, ведь правда?

– Мммм… – А что толку врать-то? – Не нравится.

– Ну, понравился бы, если б вы с ним поближе познакомились. Он хороший. Очень сдержанный, невозмутимый – очень надежный.

И на это мне было ответить нечего – про меня такого сказать было нельзя.

– И про Лондон… Ну, то есть я раздумывала, не вернуться ли мне в Нью-Йорк…

– Правда?

– Еще бы! Я скучаю по Хоби. Очень скучаю. Он шутит, что на те деньги, которые мы с ним тратим на оплату телефонных счетов, он мог бы мне тут снять квартиру – но он, конечно, еще живет прошлым, когда международные переговоры с Лондоном стоили, что ли, долларов пять в минуту. Чуть ли не в каждом нашем разговоре он уговаривает меня вернуться… Впрочем, ты знаешь Хоби, напрямую он никогда ничего не скажет, но, знаешь, постоянно так намекает, мол, вот появляются новые рабочие места, есть какие-то должности в Колумбийском университете, все такое…

– Правда?

– Ну, до меня и самой не всегда доходит, что я теперь так далеко живу. И на занятия, и на концерты меня всегда водил Велти, но это Хоби – Хоби всегда был дома, понимаешь, это он поднимался, кормил меня после школы, помогал мне сажать бархатцы для проекта по биологии. Даже сейчас – например, я сильно простудилась, или не помню, как готовить артишоки, или не могу оттереть свечной воск со скатерти – и кому я звоню? Хоби. Но, – мне почудилось или от вина она немножко разгорячилась? – хочешь правду? Знаешь, почему я так редко приезжаю? В Лондоне, – неужели расплачется? – я это никому не говорила, но в Лондоне я хотя бы не думаю об этом каждую минуту. “А вот тут я накануне шла домой”. “А вот тут мы с Велти и Хоби в предпоследний раз ужинали”. Там я хоть не думаю все время: здесь налево повернуть? Здесь – направо? Тут у меня вся судьба зависит от того, сяду ли я на шестерку или на линию F. Ужасные предчувствия. Все словно зацементировалось. Я возвращаюсь – и мне снова тринадцать, и это я не в хорошем смысле слова. В тот день все в буквальном смысле – остановилось. Я даже расти перестала. Знаешь, да? После того случая я ни капли не выросла, ни на сантиметрик.