Уж тут она рассмеялась.

– И Велти – он был таким же. Существом Высшего Толка. Вроде как – нет, без шуток. Я серьезно. Вообще не отсюда. Барбара рассказывала – мол, в Бирме гуру какой-то там положил руку ей на голову, и она – раз! – за минуту преисполнилась знания и стала совсем другим человеком…

– Ну да, Эверетт – ну, он, конечно, никогда не встречался с Кришнамурти, но…

– Да, да. – Эверетт – я сам не понимал, почему меня это так раздражало – учился в каком-то гуру-пансионе на юге Англии, где уроки назывались, например, “Забота о Земле” или “Учимся думать о других”. – Ноя вот о чем: энергия Велти, или его силовое поле – господи, это так тупо звучит, но я не знаю, как еще это назвать – с того момента всегда со мной. Я был там с ним, а он – со мной. Вроде как – навсегда. – Раньше я этого никому никогда не рассказывал, хотя чувства эти были очень глубокими. – Вроде как я о нем думаю, и он здесь, сама его личность – со мной. То есть едва я поселился у Хоби, как вот он уже – сижу в магазине, меня туда словно заманило, просто каким-то инстинктом, не могу объяснить. Потому что – ну что, я интересовался антиквариатом? Нет. С чего бы? А оказался именно там. Листаю его описи. Читаю его заметки на полях аукционных каталогов. В его мире, с его вещами. Все, что там было – притягивало меня, как огонек. Я даже ничего особо не искал, это оно скорее нашло меня. И, слушай, мне еще и восемнадцати не было, никто меня ничему не учил, а я как будто уже все знал, я сидел там один и делал работу Велти. Вроде как… – Я заерзал, закинул ногу на ногу. – Ты не думала, до чего странно, что он меня к вам домой отправил? Да, возможно – просто случайность. Но мне так не казалось. Он как будто увидел, кто я такой, и отправил меня ровно туда, где мне и надо было быть, к людям, с которыми я должен был быть. Так что да, – я слегка опомнился, а то заговорил уже чересчур быстро, – да. Прости. Что-то меня понесло.

– Ничего.

Молчание. Она смотрит мне в глаза. Но в отличие от Китси, которая вечно еще о чем-то думала, которая терпеть не могла серьезных разговоров, которая в подобной ситуации заоглядывалась бы в поисках официантки или сказала бы первый пришедший ей в голову пустяк и/или шутку, только чтоб все не стало уж слишком серьезным, Пиппа слушала, была рядом, и я прекрасно видел, как печалит ее мое состояние, и печаль эта только крепнет от того, что я ей искренне нравлюсь: у нас с ней было много общего, и в ментальном плане, и в эмоциональном, ей со мной было хорошо, она мне доверяла, она желала мне самого лучшего, больше всего на свете она хотела быть мне другом, другие женщины на ее месте раздулись бы от важности, стали бы радоваться моему горю, а ей совсем не сладко было глядеть на то, до чего я по ней страдаю.

29

Назавтра – как раз в день вечеринки по случаю моей помолвки – вечернее чувство нашей с ней близости испарилось, и все, что мне оставалось (за завтраком, столкнувшись с ней – привет-привет – в коридоре), так это с горечью осознавать, что больше побыть с ней наедине не удастся; нас вдруг одолела неловкость, мы ходили по дому – и то и дело налетали друг на друга, говорили чуть-чуть слишком громко, слишком бодро, и я с грустью вспоминал прошлое лето, месяца за четыре до того, как она заявилась к нам с “Эвереттом”, мы с ней сидели вечером на крыльце и разговаривали – оживленно, взахлеб, жались друг к другу (“как два старых бродяги”), упирались коленями, соприкасались руками, разглядывали прохожих и болтали обо всем на свете: о детстве, о том, как мы играли в Центральном парке и ходили на уолмановский каток (не виделись ли мы там с ней? не проскользнули ли как-нибудь мимо?), о “Неприкаянных”, который мы как раз посмотрели с Хоби по телевизору, о Мэрилин Монро, которую мы оба обожали (“маленький весенний дух”), и о несчастном, пропащем Монтгомери Клифте, который бродил повсюду с полными карманами таблеток (про таблетки я не знал и развивать тему не стал), обсуждали смерть Кларка Гейбла и как убивалась из-за этого Мэрилин, как винила во всем себя – а отсюда, странным образом, вдруг перескочили на разговоры о роке, о сверхъестественном, о гаданиях: а что, влияет ли день рождения на удачу – или ее отсутствие? Планеты не так встали, звезды неудачно сошлись? Вот что на это скажет хиромант? А тебе когда-нибудь по руке гадали? Нет, а тебе? Может, пойдем в ту лавочку, к целителю-экстрасенсу, на Шестой авеню, ну туда, где лиловый свет и хрустальные шары, он, похоже, круглосуточный – а, это там, где лавовые лампы, и в дверях торчит и рыгает та безумная румынка? Мы всё говорили, пока не стемнело настолько, что мы с ней друг друга с трудом различали, и шептались, хоть и незачем было: ну что, пойдем – ты как? Нет, давай еще посидим, и над нашими головами сияла белым, чистым светом пухлая весенняя луна, и моя любовь была такой же чистой, такой же простой и незыблемой, как эта луна. Но потом, конечно, нам пришлось вернуться в дом, и чуть ли не в ту же секунду чары рухнули, и в ярко освещенном коридоре мы с ней засмущались, застеснялись друг друга, как будто кончилась пьеса и вспыхнул свет в театральном зале, и вся наша с ней близость вдруг обернулась тем, чем она и была на самом деле: выдумкой. Столько времени я мечтал вновь повторить тот вечер, и – в баре, на час-другой – он и повторился. Но потом все вновь стало ненастоящим, мы вернулись на исходные позиции, и я все пытался себя убедить, что мне, мол, и этого хватит, хватит и пары часов наедине с нею. Но нет, не хватило.

30

Анна де Лармессин, крестная Китси, устроила нашу вечеринку в частном клубе, где даже Хоби ни разу не бывал, хоть и знал о нем все: про его историю (вековую), про его архитекторов (выдающихся), про членов клуба (знаменитых, в диапазоне от Аарона Берра до Уортонов).

– Говорят, интерьер там – чуть ли не лучший во всем Нью-Йорке образчик раннего греческого Возрождения, – с искренним восторгом сообщил нам Хоби. – Лестницы, каминные полки… Интересно, пустят ли нас в читальню? Лепнина, говорят, подлинная, глаз не оторвать.

– А сколько будет гостей? – спросила Пиппа. Ей пришлось сходить в “Моргану ле Фей” и купить себе платье, потому что ничего нарядного у нее с собой не было.

– Сотни две.

Из этого числа моих гостей было человек пятнадцать (это вместе с Пиппой, Хоби, мистером Брайсгердлом и миссис Дефрез), человек сто – у Китси, а остальных, по ее словам, даже она не знала.

– И мэр будет, – сказал Хоби. – И оба сенатора. И Альберт, князь Монако, верно ведь?

– Князя Альберта они пригласили. Очень сомневаюсь, что он придет.

– А, ну тогда соберемся узким кругом. По-семейному.

– Слушай, ну я просто приходил и делал, что велят.

Анна де Лармессин перехватила командование свадьбой из-за, как она выразилась, “кризиса”, вызванного безразличием миссис Барбур. Это Анна де Лармессин выторговала нам нужную церковь и нужного священника, это Анна де Лармессин будет корпеть над (впечатляющим) списком гостей и (невероятно заковыристыми) схемами рассадки, и это ее слово будет решающим при выборе всего остального: от подушечки для колец до свадебного торта. Это Анна де Лармессин ухитрилась заполучить платье от “правильного” модельера, это она предложила для медового месяца свой дом на Сен-Барте, это ей Китси названивала по любому вопросу (а вопросы возникали по много раз на дню), и это она, как пошутил Тодди, безо всяких колебаний назначила себя свадебным обергруппенфюрером. Но – и в этом был весь комизм, вся дикость ситуации – Анна де Лармессин была от меня в таком ужасе, что само мое присутствие с трудом выносила. Совсем не такого мужа хотела она для своей крестницы. Даже имя у меня было слишком вульгарным, чтоб его произносить. “А что думает жених?” “И как скоро жених предоставит мне список своих гостей?” Ясно ведь, брак с таким, как я (торговцем мебелью!), был участью – более или менее – сродни смерти, поэтому-то все было обставлено с такой пышностью, с такой театральностью, с мрачным ритуальным настроем, словно Китси была какой-нибудь позабытой шумерской царевной, которую обрядят в дорогие одежды и после пира, под звуки бубнов, в толпе прислужниц, во всем великолепии – препроводят в царство теней.