Ассистент-ординатор, сопровождавший больную, думал, что она хочет что-то сказать, но не может. Он мягко пожимал ее ладонь. Габриель впитывала поток бодрости, исходивший из этой здоровой энергичной руки.

Когда они с братом были детьми, Эрвин так часто брал ее за руку. Беспокойно и жадно рука мальчика сжимала ладонь Габриели, вгрызалась в нее, как в сладкий плод.

Но крепкая рука врача была спокойна и придавала уверенность, действовала благотворно. Габриель глубоко дышала.

И вот она в операционной, на ложе страданий.

Медсестра осторожно сняла покрывало.

Точно Габриель – сверток с хрупкими осколками. Она не смотрела на себя вниз, чтобы не увидеть ужасного. И в самом деле, она ничего не знала про обрушившуюся на нее силу, словно несчастье случилось не два часа назад, а в баснословные доисторические времена.

Ей удалось все свое самоощущение сконцентрировать в лице, в сознании. А такой ясностью, такой силой сознание ее никогда еще не обладало. Совсем новым, незнакомым стало ее лицо. Габриель чувствовала это и радовалась той необыкновенной красоте, которая на него снизошла. Будто руками скульптора последние минуты вылепили из очертаний лица самую суть ее существа, которую она сама не знала и ощущала теперь с гордым честолюбием.

И потом – почему ей не больно? Она ведь должна испытывать невыносимую боль! Или настоящей боли вообще не бывает, только страх перед нею?

Профессор долго и пристально смотрел ей в глаза, и даже он, чужой человек, видевший ее впервые, заметил то «новое», – она это поняла, – то превращение, что в ней совершилось. Это «новое» казалось, вызывало к ней всеобщую бесконечную симпатию. Все любили ее. Профессор нежно склонился над ней:

– Есть ли у вас родственники в Берлине, милостивая госпожа?

Глаза Габриель скользили по бескрайнему снежному полю хирургического халата. Они видели зимний пейзаж. Она стояла на хрустящем снегу. Снег покрывал горы сверху донизу, вспомнила она, а ведь только начало ноября! В черном небе пылало солнце, будто в шаре из матового стекла. Со всех сторон приближались стада, звенящие бубенчиками на ошейниках, и сани звякали колокольчиками.

Профессор еще нежнее повторяет свой вопрос. На ее губах – странная улыбка. Она не хочет втягивать своего брата Эрвина в эту грустную историю. У него другие дела: через несколько дней состоится его концерт, в воскресенье он принимает гостей, а остальное время полностью посвящено служению Юдифи. Если она и умрет, пусть он узнает об этом позже или вообще не узнает, что было бы лучше всего. Габриель смотрела профессору в глаза и молчала.

Главный врач распорядился:

– Просмотрите в кабинете телефонную и адресную книги на соответствующей фамилии, как мы сделали вчера в отношении Штатецки и Барбера. Пациентку зовут Габриель Риттнер. Позвоните еще раз в полицию. Я хотел бы получить об этом случае исчерпывающие сведения.

Габриель с усилием оторвала взгляд от снежного пейзажа. Как глупы, глупы люди, злорадствовала она. Почему у Эрвина должна быть фамилия Риттнер? Ей самой не нравилась фамилия мужа, хотя бывали мужчины и похуже, чем покойный надворный советник Риттнер. Слово «полиция» было ей неприятно. Вдруг она испугалась: увы, я проговорилась о гостинице.

Человеческих голосов больше не было слышно. Только стада и сани что-то подгоняло к операционному столу. Но Габриель не хотела быть безмолвной и беспомощной жертвой. Она хотела знать, знать все…

Она попыталась приподнять голову. Оглядела комнату. Врачи серьезно и молча мыли руки. На стеклянных дисках раскладывались инструменты. Устрашающие ножи, щипцы, ножницы, пилы. Дребезжали острые металлические приборы. Вдруг будто второе солнце – огромная лампа – с шипением нависло над нею.

Тут Габриель закричала – впервые, не очень громко, словно пытаясь и перед лицом смерти соблюсти приличия. Профессор стоял рядом:

– Что такое, дитя мое? Ничего не бойтесь! Все произойдет очень быстро. Вы ничего не почувствуете!..

Габриель вскрикнула снова, еще тише, еще безнадежнее. Не от страха; просто созданиям Божьим приходится осознать когда-то свое глубокое одиночество.

Старик подбадривал ее:

– Габриель!.. красивое имя. Итак, больше отваги, Габриель!

Он подал знак.

Все готово.

Подошел ассистент с маской:

– Дышите глубже, пожалуйста!

Да, она старалась глубоко-глубоко дышать. Она чувствовала маску на губах и с истовой серьезностью послушного пациента пыталась дышать как можно глубже. Она явно проявляла свое усердие и готова была умаслить заботливых врачей своей услужливостью.

Голос профессора походил на плавные глухие раскаты грома:

– Любопытно узнать, насколько далеко вы от нас уйдете. Считайте, дитя мое. Раз… два…

Не только слова профессора – все вокруг гудело, как отдаленный гром. Будто она лежала под высоким сводом собора с гулким эхом.

– Считайте! Раз… два…

Габриель с удивлением вслушивалась в звонкий ровный голос, точно школьница отвечает на уроке:

– Раз… два…

Раз, два, три! Раз… два, три!

Поезд постоянно меняет ритм своих напевов.

Что это? Ведь еще мгновение назад Габриель была в заледенелых горах! Скользкая дорога утомила ее… Славная послеполуденная прогулка!..

Поезд не катится больше плавно и сонно. Энергично, с каким-то раздражением перетряхивает он наступающее утро.

Снег? Нет, снег шел вчера. Между вчера и сегодня пролегли долгая ночь и глубокий сон. В поезде только так и засыпают.

Все чаще бросаются навстречу путевые стрелки пересекающихся рельсов. Внизу многократно и рывками перекатывается мертвая земля.

Конечно! Поезд на Берлин! Поезд не остановишь, хотя Габриель знает, что попадет в Берлине в катастрофу, от которой, вероятно, вскоре умрет.

День наступил, а неделями длящееся ожидание, предвкушение радостной встречи – исчезли.

Серолицый, сидевший у окна, отодвинул занавеску. Туманное утро, сосны, домики путевых обходчиков. Кроме нее, еще пятеро пассажиров, выпрямившись в креслах, проводят ночь в запущенном неуютном купе второго класса. Почему все они на одно лицо? Мужчины не отличаются от женщин. Габриель пытается вспомнить, не во время ли поездки прочитала, что в чужой стране все лица кажутся одинаковыми.

Теперь тела ее попутчиков покачиваются из стороны в сторону, но люди не могут по-настоящему проснуться. Зачем вообще просыпаться? Спать можно везде, даже в чаду этого мерзкого запаха.

Габриель ищет в сумочке флакон с одеколоном. Но флакончик странным образом исчез. Зато сумка полна булавок и иголок, которые искололи руку, прежде чем Габриель успела ее вытащить. Какой беспорядок! Как ей теперь избавиться от этого запаха?

«Чую плоть человеческую!» – фраза из сказки. Любимое выражение Эрвина, кстати.

Все это можно было бы вытерпеть, если б Габриель точно знала, что ей нужно в Берлине. Почему она не дождалась ответа Эрвина? Боже мой, ему лень писать письма, как всем артистам. Или тут кроется что-то иное? Теперь Август