племя человеческое. Хочешь знать какое? Вы, евреи!

Каппер смотрел на стакан с молоком. Он был не в настроении поддерживать эту тему. Что смыслит в этом Бургшталлер? Не то чтобы он, Каппер, хотел уклониться! Это не в его характере. Все работы он подписывал своим настоящим именем «Иона», хотя ничего не стоило переделать его в «Йозефа». Поэтому он с безразличием перенес нападки Бургшталлера и заговорил о том, что его занимало:

– Вчера я сам пробыл десять минут с этим Фиалой. Интересно было понаблюдать за таким вот медицинским казусом. Просто мещанин! Не более чем закоренелый мелкий буржуа! Но какое лицо у него было! Микеланджело! – думаю я про себя, и еще: самые простые обыватели в таком состоянии становятся «пластичными». Тут он начинает говорить – конечно, в беспамятстве. И что он говорит! Я просто окаменел, честное слово!

Бургшталлер пил третью рюмку.

– «Исполнилось!» Не могу поклясться, что прозвучало именно так, а не «исполнено» или «уже исполнилось». Да что там! Сотню раз он прохрипел: «Исполнилось!»

Тут Бургшталлер со злостью ударил ладонью по столу:

– Замолчи наконец, старая баба! Хватит морочить мне голову болтовней медсестер и сказками санитаров! Не хочу ничего слышать сегодня об этой дрянной больнице! Посмотри лучше на улицу!

И в самом деле! На улице жизнь била ключом. Ни снег, ни грязь не препятствовали бурному движению. Жизнь приняла вид сотен обнаженных до колен женских ног, роскошно-томной мелодии коих Бургшталлер внимал с дрожащими губами. Разговаривая дальше, он не мог отвести взгляд от окна.

– Что ты делаешь сегодня вечером?

– Я? Сегодня вечером? А что?

Бургшталлер все смотрел в окно.

– Вот человек! С ума сошел? Сегодня ночью – Новый год! Слава, победа и месть! Завтра я не работаю, праздник! Каппер! Знаешь что? Приходи сегодня вечером!

Но врач Каппер надменно и печально опустил взгляд:

– Не могу. Я должен работать.

В эти дни госпожа Фиала не искала уединения на кухне. Она навещала соседей, сидела у жены привратника, у лавочницы, и чем больше находила сочувствия, тем больше плакала. Она всем рассказывала о мучительных страданиях, которые испытывала и днем и ночью. Однажды она смотрела безумными глазами на его шляпу. В другой раз тут висел его пиджак, тихий и пустой; вдруг он будто наполнился упреками и укорами, и она упала в обморок. Потом он ей «являлся».

Заметно было, что, пока кипела эта долгая и странная агония, госпожа Фиала уже считала своего мужа отрезанным ломтем. Иногда она снова смотрела на людей насмешливо и кричала им сердито, что – они еще увидят! – муженек ее может выздороветь и подшутить над этим злым миром. Но и в таком настроении она плакала – плакала механически и регулярно.

Не так регулярно и со временем все реже навещала она больного. Она ничем не могла ему помочь, путь далекий, она стара, трамвайные билеты дорогие, приносить еду не имело смысла, и, самое главное, его вид так потрясал ее, что каждый раз она заболевала от страха.

Из трех близких родственников только Францль дни и ночи проводил в больнице. Сначала его хотели оттуда спровадить, но он умел быть полезным, и, когда приходили инспекторы, санитары брали его под свою защиту.

Счастье еще, что жалованье Фиалы продолжали выплачивать, и фирма по собственному почину выслала наградные – три миллиона. Старуха, по ее словам, уже потратила часть этой суммы на погребение. Ясно ведь, что ее супругу подобали хорошие похороны третьего класса и что, вопреки обстоятельствам времени, могила должна быть заметной.

К сожалению, душа госпожи Фиала была настолько же близорука, насколько глаза – дальнозорки и малопригодны для чтения. Теперь, когда она жила только с Кларой и не нужно было выгораживать сестру, все сильнее становились страх перед нею и беспомощная ненависть: Мария чувствовала, что навсегда остается беззащитной перед этой злыдней.

Она до сих пор ничего не сказала Кларе. Но так трудно было разбирать печатный текст, так трудно понять напичканный оговорками и ограничительными условиями язык «Тутелии»! Часами сидела она в кухне и читала по буквам. Но сколько ни передвигала она очки, сколько ни протирала их краем фартука, каждое напечатанное предложение туманилось перед глазами бессмыслицей. Клара моложе, зрение у нее острее и голова лучше соображает. Всегда она, умница, хорошо училась, хорошо считала. Но как раз ум ее был опасен. Еще какое-то время госпожа Фиала боролась самостоятельно. Но с каждым днем становилось все очевиднее преимущество Клары – когда та возвращалась домой, бросала в угол сверток с добычей, носилась как угорелая по кухне, вглядывалась в горшки, обнаруживала кражу и вторжение в ее чемодан и шумно скандалила в коридоре.

Однажды вечером госпожа Фиала не смогла больше выносить неизвестности. Она показала сестре страховой полис. Клара вышла из квартиры и развернула документ под лампой на лестничной площадке. Косо, почти под ухом были завязаны уголки ее грязной косынки, она щурилась, сопела носом, из открытого рта вылез жадный язык. Она прочла полис два, три раза, потом сунула его в карман.

– Пойду с ним к моему господину доктору.

Госпожа Фиала спросила недоверчиво:

– Что ты хочешь сделать, Кларинка?

Но та рассмеялась и готова была с возмущением бросить бумагу в лицо сестре.

– Вот! Ты думаешь, я хочу забрать твою мелочишку? Ты ведь ничего не получишь!

Голос смиренной Марии Фиала задрожал:

– Что ты говоришь? Почему я ничего не получу?

Клара сказала язвительно, не скрывая торжества:

– Потому что так написано! Если Карл умрет до пятого января, ничего не получишь…

Глубокая обида захлестнула Клару, когда она снова положила полис в карман:

– Только потому, что я честная, добрая женщина, только поэтому я пойду к господину доктору.

Госпожа Фиала вернулась в кухню. Она села на ящик, на котором всегда сидел Францль, и попыталась понять, ухватить мысль. Полчаса спустя все померкло в ее серой душе. Электрическим током проходил по ее телу страх – так сильно, что на кончике языка она ощутила металлический привкус. То был первый и единственный в ее жизни страх перед Богом.

Совершалось что-то огромное. Такое нельзя было даже вообразить. Ее муж, который давно уже был мертв, не умирал. Из-за страховки он не отпускал от себя жизнь. Ради нее, Марии, которая давно от него отказалась, предала его. Пошатываясь, коротко и бессмысленно вскрикивая, она, как была, без пальто, выбежала на зимнюю улицу. Привратник и лавочница смотрели ей вслед.

VII

Фиала твердо, как статуя, стоит в своих воротах, увенчанных гербом. Стоит не для кого-то –