для самого себя. Ворота широкие и высокие. Он заполняет их своим телом. В меховой шубе тепло. Треуголка упирается в арку ворот. Жезл в его руке тяжел. Здесь Фиала должен ждать. Он не знает, кто приказал. Но приказ есть приказ. И то, что не исполнено, должно исполниться. Это великолепно – стоять на посту. Это великолепно – выполнять приказ. В кухне, рядом с женой, стареешь, а Фиала не стар, он не устал. Он бодр и весел, как молодой медведь. В пять он будет свободен. С боем часов наступит избавление. Часы на колокольне пламенеют, и, как в лотерее, выпрыгивают черные и красные цифры. Они выскакивают быстро друг за другом: двенадцать и семнадцать, восемь и сто двадцать шесть. Тысячи часов возвещают куранты, только не пять. Фиала в восторге, он знает свой долг: стоять на страже и не дать себя выманить! Никому! Стоять на страже и никого не впускать! Таков приказ! Одному Богу известно, о чем они наверху совещаются в зале заседаний. И господина обер-официала он отправит восвояси. Вот он идет, господин Пех.

– Посторонитесь, Фиала!

– Здесь мое место!

– Но мне нужно на службу!

– У вас есть пропуск?

– Я ведь тут служу!

– Это меня не касается. Приказ есть приказ!

Снова и снова подходит Пех – иногда один, иногда с маленьким мальчиком, которого он хочет незаметно протолкнуть в ворота. Но Фиала стоит на посту. Пех вытаскивает из кармана гульден, круглый серебряный гульден. Но Фиалу не подкупить. Только своим, своим хочет он обладать, им самим заработанным – и баста! Из часов выпрыгивают цифры, черные и красные. Они появляются, как пловцы на трамплине, чтобы броситься в реку. А улица живет своей жизнью, которая знакома ему издавна. Робко глядят на него, могущественного, мимо идущие школьники. Но лицо его невозмутимо. Они для него ничто, эти озорники. Они пытаются привлечь его внимание. Они бросают перед собой на мостовую мячики и ловят, звякают их коньки. Все напрасно. Он даже не смотрит на девушку, что проходит вплотную к нему, что-то нашептывая. Ему это знакомо. Его это не волнует и не смущает. Всему свое время! Грустно только становится, когда по улице марширует полк: императорско-королевский одиннадцатый полк, серые обшлага! «Батальон, сто-о-ой!» Сам господин полковник Свобода перед своими солдатами, с важностью развалившись в седле, поднимает вынутую из ножен саблю. У него на фуражке еловая веточка. Вся колонна топорщится еловыми иглами. Потом вдоль улицы раздается резкий крик: «Взводный Фиала!» Но Фиала не отзывается: «Здесь!» Он знает: ему нельзя откликаться. Уже издалека доносится крик: «Взводный Фиала!» Играет военный оркестр. Звучит марш полка, потом «О, моя Австрия!». Фиала узнаёт мула, который тащит большой барабан. Музыка переходит в танец. Оркестранты с инструментами в руках раскачиваются вправо-влево, в такт музыке. Шеренги солдат тоже раскачиваются вправо-влево в ритме марша, каски сверкают на солнце. Полк идет под звон ударных. На стрельбище, на маневры, возможно – на празднество. Фиала узнаёт своих друзей. На этот раз нельзя вместе с ними повеселиться: ни в карты сыграть, ни потанцевать, ни ночь прогулять в пивной. Он должен стоять в воротах. Они уже далеко. Только ритм ударных становится четче. Он пульсирует в его теле, в его крови.

Но часто наступает ночь. Все время наступает ночь. Тогда красные и черные цифры не выпрыгивают, как крампусы[59], из соборных часов. Колокольни нет. Но перед каждыми воротами вдоль улицы поставлены урны с прахом. Пепел рассыпан повсюду. Фиала стоит на посту. Тяжело у него на душе из-за этого приказа. Он в толстой меховой шубе, как в порожней бочке, она поддерживает его стоймя. Золотая кайма не спасает. Треуголка, мех, одежда покрывают и окутывают его тяжелой тоской. Подходит Францль, он волочит базарную сумку. Францль – маленький мальчик со впалыми щеками, калека, а он, Фиала, – его отец. Поэтому ради бедного калеки он должен делать нечто ужасное. Он должен в любое время выпивать чай, который приносит ему в черной сумке малыш. Но это не просто горячий чай, это кипяток – нет, нет, это синего цвета огонь, несладкий огонь, который он не залпом выпивает, а жадно втягивает в себя глоток за глотком. Язычки спиртового пламени лижут полость его тела, разъедают ее. Но внешний покров, кожа остается ледяной. Если б он мог закрыть глаза, он забыл бы обо всем. Но он должен все понимать, все знать, пока не наступит освобождение. Разве он не достаточно часто стоял на посту в одиннадцатом полку? А теперь он будто наказан за плохую службу, за плохую жизнь. Заключением в воротах должен он все искупить. Но кто отдал приказ? Даже думать об этом запрещено. Ведь тот, кто думает, – засыпает. Снова перед ним стоит Пех.

– Я вас не понимаю, Фиала! Чего вы пыжитесь? Сейчас все хорошо! Все так легко!

Для Фиалы все это совсем не легко. Он даже щекой не может дернуть, глазом моргнуть, гримасу состроить в ответ на такую нелепицу, на это подстрекательство. Лучше уж глядеть на пепельно-серую улицу. Там что-то гнетущее. Он видит декана Кабрхеля, священника из его родной деревни. Кабрхель толстый, он хромает. Он несет, как во время крестного хода, тело Господа нашего в сверкающем серебром ящике. Два капеллана, помогая ему, идут рядом. Перед ними, высоко подняв церковное знамя, выступает учитель Субак. А позади – несколько набожных прихожан. Они в крестьянской одежде. Фиала смотрит в сторону. Он боится разглядывать эти фигуры, их широкие шляпы и серебряные пуговицы, будто этих старых крестьян связывают с ним и с его наказанием какие-то отцовски-суровые отношения. А еще в процессии идут друг за другом благочестивые животные. Черные быки и коровы управляющего, их Фиала тоже узнаёт. Теперь декан поворачивается к воротам.

– На колени! – приказывает он.

Все шествующие опускаются на колени прямо посреди улицы. Быки и коровы тоже с благоговением становятся на колени. Тут высокочтимый Кабрхель подносит святыню к непослушному конфирманту; голос его дрожит:

– На колени!

Но Фиала, как бы ему ни хотелось, не может стоять на коленях. Он знает: должно закончиться то, что еще не закончено. Ах, большой грех он совершает, отказываясь встать вместе с другими на колени. За это его наказывают дерзкие животные. Самые вредные – гуси, они выходят из деревенского пруда, окружают его ступни и злобно гогочут. Он знает, как опасны эти вспыльчивые бестии. Вероятно, он убежал бы, если б мог двинуть ногой. Но вот улица начинает журчать и становится речкой на его родине. Он узнаёт кусты,