«Непостижимо, – думал я, – как же Он успевает проследить за миллиардами своих подопечных и миллиардами миллиардов душ усопших? Наша Земля, Планета жизни – она ведь наверняка не одна…» Я зажмурился, пытаясь представить себе Вселенную, Млечный Путь, Галактику. Я сбился со счета, запутался в числах, в количестве нулей, следующих за единицей. Я почувствовал головокружение, ощутив себя крошечной, стремительно мчащейся куда-то частицей этого безграничного мира, не нами созданного… Воистину, только тот, у кого неограниченное, невообразимое, никакими средствами человеческого разума неисчисляемое могущество, смог стать Создателем, а потом и Властелином Вселенной.

…На Землю, в гостиную, меня вернул стук тарелок. Это Света, моя жена, возилась на кухне, пока мы предавались благочестивым размышлениям. Свете сейчас доставалось больше всех. Неделя поминовений была для нее неделей ухода за нами, непрерывных хлопот – это кроме обычных ее дел и обязанностей жены, матери, работающей женщины… Обычаи…

К вечеру мы с Эммкой вышли на веранду. Что может быть прекраснее осеннего вечера, ветерка, приносящего и прохладу, и тонкий аромат цветов, лепестки которых еще светятся среди зелени! Кроны деревьев, тоже еще зеленые, уже кое-где окрашены золотом – природа готовится сменить свои наряды… Тишина. Углубленная тишина вечера. Слияние красоты и печали… «Осенняя пора, очей очарованье…» Мама выбрала подходящее время для ухода.

Но осень – это еще и особое, очень важное для природы время. Осень – сезон трансформации. Подготовка к суровым испытаниям зимы.

Мы, люди – неотъемлемая часть природы. Живем в ритм с ней. Но готовы ли мы к своей трансформации – к грядущим испытаниям после потери любимых?

Трансформация моей души началась. Как я справлюсь с ней?

Нет, не легко. Я знал это с раннего детства, знал не понаслышке – испытал кое-что и сам, на собственной шкуре. Но, пожалуй, только теперь, после смерти мамы, я по-настоящему понял, что значит быть евреем. И далось мне это нелегко, хотя совсем по другим причинам. Теперь уже никто не оскорблял моего национального достоинства. Теперь я сам учился вести себя достойно – согласно тем правилам и обычаям, которые с древних времен существуют у еврейского народа.

Я пришел к такому решению (точнее говоря, оно само пришло ко мне, я и не колебался) по двум причинам.

Первая: я чувствовал и понимал, что этого хотела бы мама – это проскальзывало и в ее «Когда меня не станет». Она, выросшая в еврейских традициях, была бы довольна, что ее сын свою скорбь об утрате выражает так, как предписано религиозными законами. Делать то, что хотелось бы маме – чем еще мог я сейчас выразить ей свою любовь?

Вторая причина: я сам чувствовал потребность в этом. Был ли то зов крови? Была ли надежда найти помощь и утешение? Не знаю. Вероятно, и то, и другое…

…Прошла первая неделя траура – та, которую близкие родственники проводят дома, – и начался «Шлошим» – буквально «Тридцать». То есть те тридцать дней, когда мужчины не бреются и не стригутся, и хотя и возвращаются к обычной трудовой жизни, но ежедневно и утром, и вечером молятся в синагоге. Траур по родителям, включая посещение синагоги, длится год…

Не хочу притворяться: мне было тревожно, я был напряжен. И вовсе не по бытовым причинам, не из-за ломки привычного распорядка жизни. Гораздо труднее были предстоящие душевные сдвиги.

Приходить в синагогу дважды в день, утром и вечером, семь дней в неделю, целый год – только для приличия, для того, чтобы меня здесь видели люди?.. Ну, хорошо, даже не так, а как ходит в школу не очень прилежный ученик: надо – вот и сидит… Слушает вполуха, болтает… Нет, не хотел я этого! И знал, что так не будет, что пойду в синагогу с открытой душой. Но она, моя душа – воспримет ли то, что я там услышу? Воспримет ли глубоко, по-настоящему, так, чтобы это стало моим? Вот этого я не знал. И мой прежний, скажем прямо, не слишком большой опыт не давал утешительного ответа…

Мне очень повезло, что в первую неделю моей новой религиозной жизни рядом оказался дядя Авнер. Всегда легче, если рядом близкий человек. К тому же дядя неплохо знал еврейские обряды и всю жизнь по мере сил соблюдал их. Это относится ко всем среднеазиатским евреям, особенно к бухарским. В отличие от своих европейских сородичей, в первую очередь – от тех, что проживали в России, евреи стран Средней Азии чтили и древние обычаи, и все религиозные установления. Как бы бедно ни жила семья, она всегда старалась дать детям хоть какое-то еврейское образование, научить их хотя бы читать на иврите, то есть уметь произносить слова. Оба моих деда – и Ханан, и Юсуп – воспитывались именно так. Но только дед Ханан передал свое мировоззрение и свои знания сыну, то есть дяде моему Авнеру. Дед Юсуп, к сожалению, детей так не воспитывал…

– Ты не волнуйся, – успокаивал меня дядя еще по дороге к синагоге. – Не волнуйся, тут трудностей никаких нет. Две-три недели – и привыкнешь…

Но я волновался. И чувство у меня было такое, будто я впервые вхожу в синагогу, вижу все новыми глазами.

… Посреди просторного зала – небольшая площадка, с деревянными перилами по краям. На площадке – возвышение, бима. Отсюда читается Тора. А хранится Тора в священном ковчеге – на иврите – в арон-кодеше, завешенном тяжелым занавесом – птихом, на котором вышита корона и надпись на иврите… По трем сторонам зала расставлены в несколько рядов скамейки для молящихся. Мы уселись на одну из них.

Молитва уже началась. Шли еврейские праздники – осень богата ими – а в праздничные дни молиться в синагогах начинают задолго до восхода солнца: в пять часов утра… По небритым лицам в нас нетрудно было распознать соблюдающих траур. Вероятно, поэтому к нам тут же подошел один из молящихся, статный парень в очках. На нем, как и на всех остальных, был «талит» – большая белая накидка в черных полосах. С четырех углов этой накидки свисают кисти – «цицит», о назначении которых сказано в Торе: посмотрев на них, люди будут вспоминать заповеди Бога…

– Здравствуйте, я – Шолом… Вы скорбите? – прошептал парень. – Надеюсь, что усопшей уготовано место в раю…

Выразив свои соболезнования, он предложил достать для нас с полки молитвенники.

– Мне, пожалуйста, на иврите, племяннику – на русском, – попросил дядя Авнер.

В моих руках оказался «сидур» – молитвенник на иврите, но с транслитерацией, то есть с текстом на иврите, написанным русскими буквами. Это был небольшой толстый томик с тонкими, как папиросная бумага, но плотными, снежной белизны страницами.

– Вот здесь… Слушай и следи, – сказал дядя, открыв сидур на нужной странице.

Вот тут-то, сосредоточившись, я и услышал, наконец, голос хазана, читавшего вслух молитвы. Хазан стоял на своем возвышении лицом, как и все мы, к арон-кодешу. Но лица его, даже повернись он к нам, мы все равно бы не увидели: он с головой был укрыт талитом.

Я услышал голос хазана – и теперь уже ничто не могло бы отвлечь меня. Он читал… Нет, это трудно было назвать чтением. Это было настоящей песней. И какой! Протяжная, мелодичная, она захватывала и подчиняла себе, она была наполнена глубоким, сильным, покоряющим душу чувством. Странно – я не понимал слов, но в то же время их смысл каким-то образом проникал в меня. Они благославляли, прославляли, чествовали, они обнадеживали, молили о прощении, в них звучали то боль и раскаяние, то радость и ликование… Я скользил глазами по строчкам, но не они, а голос хазана наполнял меня ощущением Молитвы. А голос лился и лился. Хазан раскачивался в ритм своих слов – и подол его талита тоже шевелился, покачивался, переливался, как легкие волны… Мне вдруг почудилось: не на биме он стоит сейчас, а на мостике корабля, необычного корабля, который вот-вот оторвется от водной глади и вознесется стремительно в небеса… К Тому, кто там… На троне ли, зримый… Или незримый, непостижимый, в Космосе… Как я смею судить? Пусть каждый представляет Его себе таким, каким хочет, как привык с детства. А я – я чувствую Его, между нами – связь… И этот наш корабль – летит, летит к Нему. И все, что мы испытываем, все, о чем размышляем, просим, на что надеемся, все, чем наполнены наши молитвы – все летит к нему.