– Разве это правда?

– Расскажите, о чем говорите вы сами. Не только вы… все говорят у себя дома или в конторах. Что вы говорите о евреях?

– Мы тоже порочны. Каждый из нас – хотя бы чуть-чуть.

– Существует такая вещь, как фольклор. Вы знаете, что это такое? Свод знаний, накопленных коллективным разумом народа. Мудрость расы. Ее высшая мудрость…

Хедли онемел, ужаснулся. Но это воплощение его собственного тайного «я» загипнотизировало его: слова Марши проникали глубоко внутрь. Постыдные глубины обнажались: женщина не делала тайны из своих мыслей. Никакого чувства вины. Никакого раскаяния.

– Вы необычный человек, – с тревогой сказал Хедли. – Вы похожи на одного из этих – как их – на телепатов.

Марша даже не усмехнулась.

– Да, нас кое-что объединяет. Нас связывает подсознание нашей расы. Вы считаете себя уникальным существом, отрезанным от других, одиноким. Обособленным и полностью изолированным.

– Да.

– Но это не так. Уникальна лишь внешняя оболочка… Глубоко внутри вы являетесь частью коллективного существа. Разве вы никогда этого не ощущали? Не чувствовали, что это просто искусственное разделение? Что вы не должны быть отрезаны от других?

Хедли кивнул.

– Вокруг столько невежества, – сказала Марша. – Юнгу даже пришлось покинуть Запад и уехать в Китай, чтобы получить то, чего он хотел. Когда-нибудь я дам вам почитать его работы. «Современный человек в поисках души». Читали? Он работал с классической китайской поэзией, изучал буддизм. Даосизм. Индуизм… Он великий ученый, один из действительно великих людей нашего времени. Он вернулся к средневековью… к алхимикам.

Хедли не знал, что и сказать.

– Все, что вы говорите, звучит так… – Он не смог закончить эту фразу. – Что вся эта хрень означает?

– Неужели вы не чувствуете, что понимаете? Пусть не на вербальном уровне. Разве вы не чувствуете, что в этом есть смысл?

– Не знаю, – Хедли совсем запутался. – Я много всего передумал за последние пару недель. Рождение Пита, эта история с Бекхаймом. Я неважно себя чувствовал. Кажется, со мной что-то не так. Фергессон хочет, чтобы я обратился к его семейному доктору, но, черт возьми… за свою жизнь я перевидал хренову кучу врачей, и ни один из них ни разу мне не помог.

– С вашим телом все в порядке, – сказала Марша. – Вы физически здоровы. К тому же вы очень хорошо сложены.

– Тогда в чем же дело?

– В вашей душе.

Никто не говорил Хедли, что у него есть душа. Он чуть не прыснул со смеху. Что такое душа? Где она находится? Возможно, он потерял ее, и она уже погибла. Возможно, кто-то украл его душу. Возможно, он продал или одолжил ее и забыл об этом. Возможно, люди теперь рождаются без души. Но слово не было пустым звуком: Хедли на него отреагировал. Оно ему польстило, словно обладание душой было в некотором роде его личной заслугой или уникальным достижением. Хедли показалось, что Марша увидела в нем то, чего никто другой не замечал, на что все остальные не обращали внимания.

Он широко улыбнулся:

– Такие слова, как «душа», «рай» или «дьявол», утратили значение.

– Их употребляет Бекхайм.

– Знаю, – скривился Хедли. – И там они кажутся уместными. Это как в церкви – все слушают, большая аудитория, влиятельный человек. Но здесь, средь бела дня, – он показал на полки с фруктами, высушенными клубнями, банками овощных соков, – они звучат фантастично. Словно пытаешься смотреть кино при дневном свете… На экране еще можно различить изображение, но оно неправдоподобно.

– В смысле, исчезает иллюзия.

– Типа того.

– Пожалуй, «душа» – неточное слово. Трудно подыскать точные слова для духовных явлений. Ладно, Стюарт Хедли. Мы будем пользоваться любым словом, какое вам будет угодно, – ее холодные серые глаза забегали. – Какое вам больше нравится?

– Никакое. Я плохо себя чувствую. Голова болит, и желудок расстроился, – он взглянул на свои наручные. – К тому же мне скоро пора возвращаться в магазин.

– Это я во всем виновата?

– Нет… мне всегда нездоровится. Со мной вечно что-то не так, – он попытался объясниться. – Мне нездоровилось всю жизнь.

Марша кивнула.

– Я знаю.

– Что вы хотите сказать? Откуда вы знаете? – Хедли взбесился, внутри закипела злость. – Вы же ничего обо мне не знаете! Мы только недавно познакомились!

– Каждый человек болен. Нельзя жить в этом мире и не болеть. Неужели вы не видите, что Бекхайм прав? Мы должны родиться заново. Так не может дальше продолжаться: грязь, растление, продажность. Необходимо духовное возрождение… Мы встали на четвереньки, точно животные. Валяемся на земле и гонимся за удовольствиями… Мы звери! Нам нужно вернуться назад: раньше все было таким простым и чистым. Но потом все усложнилось, стало механическим, броским… – Она ткнула пальцем в окно «Здорового питания» – на большую неоновую вывеску «Банка Америки». – Вот таким. Деньги и кричащие вывески. Коммерция, мерзкие заводы… Мы должны вернуться к земле. Нам нужны корни – мы должны вновь обрести почву под ногами. Заново открыть для себя старинный простой уклад.

Хедли откликнулся на этот призыв, но вместе с тем испугался.

– Но вся эта ненависть… вы же ненавидите евреев.

– Мы ненавидим продажность и алчность. Ненавидим моральное разложение. Разве это плохо? – Голос Марши оставался спокойным и тонким. – Мы ненавидим богачей-плутократов, которые выжимают из людей все соки и превращают их в роботов. В рабов на заводах. Машина губит человека. Коммунистический идеал: все люди одинаковы… приведены к общему знаменателю. Грубый, отвратительный рабочий, покрытый сажей и копотью. Как обезьяна в лесу.

Хедли спросил:

– Бекхайм тоже так считает? Все эти статьи в «Суккубе» – Бекхайм тоже за все это ратует?

– Бекхайм – негр, – спокойно сказала Марша. – Но через него действуют силы возрождения. Мы ожидаем духовного подъема… и Бекхайм – пророк поневоле. Он не осознает свой миссии. Мыслит, как первобытный человек. Да он и есть первобытный человек. Его мыслительные категории наивны, как у ребенка. Рай, Ад, Армагеддон, спасение. Но зато он неподкупен, – Марша повысила голос. – Он говорит от лица всех нас. Непорочное дитя, простодушный глупец, пришедший нас спасти. Парсифаль… понимаете[79]?

Хедли не ответил. Он доел и отодвинул тарелку. Приступив к бананово-сливочному пудингу, Стюарт спросил: