— Конечно, понятно, — успокоил её Такэо, словно желая сказать: «Я знаю, что вы бежали по прямой, вы всё делаете как надо».

— Я-то думала, что сегодня приду сюда первой, но там уже образовалась длинная очередь, и я была только семьдесят четвёртой. Многие пришли задолго до начала, там была такая давка, как у железнодорожной кассы в предпраздничные дни. Когда я заполняла бланк заявления, то в графе «кем вы приходитесь заключённому» написала «знакомая», ну это ладно, но потом там идёт графа «цель посещения» и надо отметить один из вариантов — «поговорить о семейных делах», «справиться о самочувствии», «прочее». Ну я решила, что мне больше всего подходит «прочее». И тут же попалась — тем, кто выбрал «прочее», предлагается подробно изложить суть дела. Честно говоря, я и сама не совсем понимаю, зачем пришла. Просто захотелось с вами увидеться. Но если написать, что «цель посещения» — «свидание», наверняка придерутся. Тут у меня всё в голове перепуталось, и я попросила полицейского, который стоял рядом, объяснить мне, как лучше написать, ну он и посоветовал выбрать вариант «справиться о самочувствии».

— Да вы что, — прыснул Такэо, — какой там полицейский, у нас здесь не полицейские, а надзиратели.

— Да неужели? — Она постаралась сохранить на лице невозмутимое выражение, но губы уже сами раздвинулись в улыбке, и ей не удалось согнать её. — Ну пусть надзиратель. Он был очень любезен. Молодой такой, небольшого росточка, вылитый Гельмут Риллинг. Но, наверное, вам всё это неинтересно… — Она заметила, что надзиратель перестал стенографировать, и про себя показала ему язык. Вот так-то! Не угонишься!

— Да нет, интересно. — И он подмигнул ей, прикрыв глаз, не видный надзирателю. Это значило — давай ещё быстрее, тогда он не сможет стенографировать.

— Знаете, я написала вам, что приду, и тут же стала раскаиваться. Мне показалось, что писем было более чем достаточно, что по ним можно скорее понять, что вы за человек, а личная встреча только разрушит уже сложившийся образ, да и вообще страшновато. Ой, простите. Я вовсе не имею в виду, что боюсь вас, но, когда вот так видишь человека перед собой, на первый план выплывает масса всяких лишних, ненужных впечатлений — выражение лица, одежда, в общем, это совсем другое дело. Возникает странное ощущение, что вот он перед тобой весь как на ладони и ты его прекрасно понимаешь, но это ощущение очень часто оказывается ложным. Но больше я не раскаиваюсь. Наоборот, я ужасно рада, что пришла. Так приятно вас видеть! Я прямо вся раздуваюсь от радости. Знаете, я когда чему-нибудь радуюсь, меня всегда словно распирает изнутри, кажется, сердце вот-вот выпрыгнет наружу…

Она перевела дух, потом несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, словно раздувая кузнечные мехи. И тут из её глаз вдруг брызнули слёзы. Казалось, влага, скопившаяся в груди, внезапно выплеснулась наружу, это странное явление стало для неё полной неожиданностью.

— Что с вами? — спросил Такэо. Пластиковая перегородка на миг затуманилась от дыхания, а когда очистилась, перед ней снова возникло его лицо, он смотрел на неё с недоумением. Почему-то ей захотелось его подразнить.

— Хотите, я угадаю, о чём вы сейчас думаете? Вы не можете понять, почему я ни с того ни с сего вдруг решила явиться. Так?

— Попали в точку! — вздохнул он. — Вы что, мастер по чтению чужих мыслей?

— Нет. — Она тут же устыдилась своего самонадеянного тона. — Случайное попадание. Но если честно — вы хотите знать, почему я пришла?

— Хочу.

— Сказать?

— Ну… — Он немного отодвинулся, чтобы голос звучал мягче, и смущённо проговорил: — Если вам не хочется, не говорите. Не обо всём можно сказать чужому человеку.

— Чужому? — крикнула она. — Но вы вовсе не чужой! Я никогда не считала вас чужим.

— Простите.

— Какого чёрта вы извиняетесь? — Она затопала ногами совсем как капризный детсадовский ребёнок. — Это вы обращаетесь со мной как с чужой. В письмах вы были совсем другим. Я не хочу, чтобы вы разговаривали со мной таким церемонным тоном, будто я для вас совсем чужая. Мне это не нравится.

— Но я со всеми так разговариваю. К тому же это наша первая встреча…

— Ну и что, что первая? Разве мы не переписываемся уже год? Мы очень хорошо знаем друг друга.

— Только по письмам.

— Ну и что? — рассердилась она и снова сильно покраснела. Если так пойдёт дальше, то все заметят, какое у неё красное лицо. Да ладно, не всё ли равно?

— Какая разница — по письмам или не по письмам! Либо между людьми есть душевная близость, либо её нет. И если в это не верить…

— И всё же… — Он говорил со спокойной уверенностью, которая казалась ей возмутительной. — Значит, вы пришли, чтобы сказать мне то, чего нельзя сказать в письме?

— Да вы что! — Она задохнулась от гнева. — Нет, это просто невыносимо! Нельзя же быть таким подозрительным! Но… вообще-то, вы правы. Так оно и есть. — И она неожиданно улыбнулась. — Именно поэтому я и пришла. Пока письмо напишешь… Так сказать?

— Как хотите… — Он озабоченно покрутил головой. — Если вам почему-либо это трудно, не надо себя насиловать…

— Надо, не надо! Стану я вас слушать! — Она вдруг смутилась, заметив, что у неё дрожит голос. Ну почему я всегда так глупо себя веду в ответственные моменты!

— Простите.

— Опять вы за своё! Так вот, в прошлую субботу я едва не умерла. Но, может, здесь нельзя говорить о таких вещах?

— Ничего. — И он подмигнул ей тем глазом, который не был виден надзирателю.

— Только вы не подумайте, я вовсе не имею в виду, что хотела покончить с собой.

Он снова подмигнул, словно говоря: «Да всё понятно, давайте дальше».

— У меня не было никакого желания умирать, но в какой-то момент я вдруг поняла, что сейчас умру. Даже можно сказать — уже умерла.

Надзиратель перестал записывать и поднял голову. Из-под козырька фуражки показался прорезанный глубокими морщинами лоб. Может, это тот самый «старший надзиратель», которого Такэо часто упоминал в письмах? У него вид добросовестного служаки: тщательно отглаженный старенький мундир, чисто выбритый подбородок. Теперь она говорила, рассчитывая на обоих — и на надзирателя, и на Такэо. Говорила тихо и неторопливо, так, что самой себя становилось жалко.

— Я отравилась. Газом. Мылась в ванной и вдруг потеряла сознание. Помню, подумала — плохо дело, в кромешной тьме (да-да, там было совершенно темно, хоть глаз выколи) завернула газовый кран, выпала в коридор, а вот что было потом, уже не помню, очнулась только в постели.

— Опасная ситуация.

— Ещё бы не опасная! Представляете, мама пришла, а я валяюсь без сознания, с полотенцем в руке, холодная, как труп. Она тут же вызвала врача, он дал мне кислород и вернул к жизни.

Надзиратель снова склонился над тетрадью, но записывал кое-как, скорее для порядка. Такэо же слушал её внимательно, как примерный ученик. На нём была тёмно-синяя рубашка с круглым воротом и модный коричневый пиджак. Как всё-таки странно — человека, сидящего по ту сторону решётки, все называют так страшно — «приговорённый к смертной казни», человеческое общество гнушается им, он убийца, законченный негодяй, злостный преступник. А для меня он — просто Такэо, человек, способный на душевную теплоту и сочувствие. До чего раздражает эта пластиковая перегородка с решёткой! Стать бы букашкой, пробраться через дырочку переговорного устройства на ту сторону, спрятать лицо на волосатой груди, выглядывающей из-за ворота рубашки, услышать стук его сердца, ощутить ток тёплой крови. Уж наверное эта музыка куда прекраснее, чем труба Фредди Хабарда. Она ощутила себя блохой, ползущей по его груди, согретой теплом его тела, вдыхающей его запах…