— Нет, нет, вы тут ни при чём, — возразил он. — У меня иногда бывает лёгкое головокружение. Просто переволновался, слишком обрадовался, что вижу вас…

— Вот видите, значит, всё-таки я виновата.

— Да нет же, не беспокойтесь. Я сам виноват. Нечего была выведывать ваши секреты.

— Но я же сама об этом заговорила. Ничего вы у меня не выведывали. — Сказав так, она широко улыбнулась. (Ему должна понравиться моя улыбка — белые зубы в обрамлении ярко-красных губ…) — А правда, странно? Так вот разговаривать — совсем другое дело, чем писать письма. И вы тут совершенно ни при чём. Просто мне не надо было болтать обо всём, что приходит в голову, тогда бы мы не скатились к этой теме… Всё, больше не будем об этом.

— Не будем так не будем, как скажете. Мне-то совершенно всё равно, о чём говорить. Вы, главное, не волнуйтесь.

— Знаете, в письмах я могла писать о чём угодно. А сейчас почему-то разволновалась, вот и несу какой-то вздор.

— Ну, здесь ведь обстановка специфическая…

— Более чем. — Эцуко снова окинула пытливым взглядом комнату, решётки, переговорное устройство, надзирателя… В самом деле, в таком месте ей ещё не приходилось бывать.

— К этому трудно привыкнуть. Правда, когда привыкаешь, чувствуешь себя не лучше.

— Да, наверное, — церемонно сказала она. — Но, по-моему, я уже привыкла. Во всяком случае, перестала обращать внимание. Да, кстати, знаете, в марте я заканчиваю университет и буду работать в психиатрической клинике. Это частная клиника в Китидзёдзи. Я буду там заниматься психологическим тестированием и разработкой методики использования живописи при лечении психиатрических больных.

— Это прекрасно! Поздравляю. Место как раз для вас.

— Не знаю… В таких клиниках немало своих проблем.

— Я лежал в клинике Мацудзавы, когда меня отправили на психиатрическую экспертизу. Так что я примерно представляю себе, что это такое.

— Да? — Она готова была подхватить эту тему, но неожиданно надзиратель сказал: «Ваше время истекло».

— Но ведь должно остаться ещё минут десять, — спокойно, но с некоторым упрёком сказал Такэо.

— Да? — И надзиратель взглянул на часы.

— Мы ведь начали в 11 час. 5 мин.

— Возможно. Когда это ты успел посмотреть на часы?

— Когда входил в комнату, — Он склонил голову, — мельком.

— А ты приметливый. — И надзиратель указательным пальцем постучал его по плечу. Этот дружеский жест поразил её, ведь она считала, что в отношениях между надзирателем и заключённым не допускается никакой фамильярности.

— Ну ладно. Ещё десять минут. Гм… А как же ты понял, что сейчас 11 час. 25 мин.?

— Интуиция. Время свидания я определяю достаточно точно.

— А… Ну ладно… — покладисто кивнул надзиратель и жестом показал, что они могут продолжать.

— Отец молчит, а мама не хочет, чтобы я работала в психиатрической клинике. Говорит, что не вынесет, если я заражусь какой-нибудь душевной болезнью. Смех да и только…

Мама была и против нашей переписки. Если б только она знала, что я пошла в тюрьму, она закатила бы мне ещё один грандиозный скандал.

— У меня от клиники остались только приятные воспоминания. Там я познакомился с патером Шомом и принял крещение. Да и пациенты все были приятные люди. По-моему, сумасшедший — это тот, кто не может более скрывать своего сумасшествия.

— Верно. — Наконец-то он отказался от своего отчуждённо-церемонного тона, сменив его на дружеский. Она ощутила глубокое удовлетворение и радость, будто вдруг отыскала в песке вещь, которую долго не могла найти. — Пациенты люди, как правило, открытые.

— А когда вы приступите к работе?

— Честно говоря, я уже приступила. — От смущения она высунула кончик языка. — Тайком от мамы. С начала этого года. Я вам ничего об этом не писала из-за мамы, она ведь иногда просматривает ваши письма.

— Я её хорошо понимаю. Моя мама точно такая же. Она всегда хотела знать о нас всё.

— Ваша мама здорова?

— Да, она приходила ко мне в четверг. Она теперь совсем старушка. Похудела, одряхлела…

— Я бы очень хотела её увидеть.

— Зачем?

— Что значит «зачем»? Она ведь ваша мать!

— Нет, лучше вам с ней не встречаться, — решительно сказал он, — Она всё время нервничает, расстраивается по пустякам. Возраст, ничего не поделаешь. Я тут как-то заговорил с ней о студентке, которая интересуется проблемами влияния длительной изоляции на психологию, так она заявила: «Ты бы лучше держался подальше от женщин…»

— Совсем как моя. Небось, обращается с вами как с ребёнком.

— Знаете, мать ведь уверена, что я попал сюда именно из-за женщины. Хотя ничего подобного! Я сам во всём виноват, только я один.

— Вы и вправду так думаете? — вырвалось у неё, и она тут же пожалела, что задала этот вопрос. В книге «Десять приговорённых к смертной казни» говорилось, что к преступлению его подтолкнула измена какой-то учительницы музыки, причём автор ссылался на его собственное интервью.

— Конечно. Я искренне так считаю, — сказал он, и под глазами его легли тени. — Раньше я обвинял других, это правда. Был в обиде на всех — на свою подружку, на мать, в общем, на всех «взрослых». Но теперь я так не думаю. Я понял, что в случившемся виноват только я один.

— Как же это грустно! — Тут она заметила, что по щекам её текут слёзы, и одновременно ощутила свинцовую тяжесть в груди.

— Что с вами? — упавшим голосом спросил он. Блеснули стёкла очков, словно брызнули слёзы.

— Просто взгрустнулось. В последнее время со мной это часто бывает. Вот и в прошлую субботу…

— Вы опять его вспомнили? Думаю, что сейчас больше всего вас беспокоит именно это.

— Да. — Щекам стало щекотно от высыхающих слёз, и она поморщилась. — Он-то придерживается диаметрально противоположного мнения. Послушать его, так во всех его бедах виноваты другие. Родители виноваты в том, что родили его в этой треклятой стране, профессора виноваты в том, что не понимают важности реформ в системе образования, предприятие виновато в том, что не берёт на работу его, выпускника университета, эпоха виновата в том, что молодые люди вроде нас лишены нормальных материальных условий… Он глубоко убеждён в том, что только он прав, а все остальные заблуждаются.

— Да, такие люди встречаются довольно часто. Они есть и здесь, выдают себя за революционеров и во всём, даже в своих преступлениях, обвиняют общество.

Тут надзиратель подозрительно на него покосился, и она почувствовала, что в его словах таится какая-то опасность, но он невозмутимо продолжил:

— На самом деле внешние факторы почти ничего не решают, нельзя перекладывать вину на эпоху, общество, власть. А интересно, что, по мнению вашего преподавателя криминальной психологии, является причиной преступления?