Известный немецкий историк Соня Брентьес называет саму идею упадка исламской цивилизации «оценочной» и «неприемлемой»; ее якобы породили XIX век и война с «исламским терроризмом», которая началась после 11 сентября 2001 года[1439]. Но Брентьес, первоклассный арабист, не ограничивается идеологическими выпадами. Она аргументированно защищает аль-Газали, чья критика науки, по ее мнению, имела лишь незначительное воздействие, а также представителей медресе, которые менее критично относились к рационализму и науке, чем предполагает большинство западных ученых.

Куда большей популярностью пользуется идея, согласно которой философская и научная мысль, процветавшая в Центральной Азии, жила полной жизнью и в трех мусульманских империях, которые во многом опирались на центральноазиатскую традицию – в державах Великих Моголов в Индии, Сефевидов в Иране и Османов в Турции. Конечно, эти империи накопили невероятные богатства в период своего расцвета и построили великолепные столицы в Агре, Дели, Лахоре, Исфахане, Ширазе, Стамбуле и Каире. Их культура отличалась изысканностью, которая неизменно впечатляла иностранных гостей. Но мы помним (см. главу 14), что наука в этих империях была бедна и качественно, и количественно, и что философия состояла скорее из комментариев, чем оригинальных работ. В конце концов, величайшие культурные достижения этих великих исламских империй лежат не в сфере идей, а в сфере эстетики.

Миром правила красота, а истину считали завершенной и не нуждающейся в дальнейших изменениях и дополнениях. Такое убеждение придало научной жизни этих империй ностальгический оттенок и лишило ее стимула, который может предоставить лишь новое знание. В результате они растратили свое великое научное наследие, причем до такой степени, что позволили большей части великолепных рукописных книг эпохи Просвещения физически обветшать и исчезнуть из библиотек и частных собраний. Важно, что катастрофические масштабы утраты книг и трактатов эпохи Просвещения обусловлены в первую очередь отношением наследников той цивилизации, а не действиями чужаков. Фактически именно европейцы первыми предприняли попытки найти и сохранить немногочисленные дошедшие до XVIII–XIX веков тексты.

Все три поздние империи пострадали из-за отсутствия современных университетов и других центров обучения, от фатально медленного распространения книгопечатания и от недостатка контактов с другими центрами мысли.

Итак, давайте признаем, что Центральная Азия испытала серьезный научный упадок после 1100 года нашей эры. Примем также вслед за ливанским историком Ахмадом Даллалом, что этот упадок не был неизбежным и предреченным исламской культурой, а скорее стал результатом стечения исторических обстоятельств[1440]. При этом ученые никак не могут определиться с периодизацией этого упадка по той простой причине, что разные авторы измеряют ее по-разному. Так, автор работы «Вольнодумцы средневекового ислама» считает главным возможность открытого высказывания своей позиции скептиками и агностиками. На этом основании, как она пишет: «После Х века откровенное проявление вольнодумства стало невозможным. Ученые начали обсуждать вопросы веры завуалированно. Философские притчи, как у Ибн Сины, позволяли делать это более безопасным для авторов образом и, возможно, также более выигрышным интеллектуально»[1441].

Другие ученые отмечают сокращение фундаментальных исследований в сфере науки и философии. Этот упадок стал проявляться в эпоху поздних Сельджуидов и уже за 100 лет до монгольского завоевания стал очевиден для всех. Скудость умственной жизни в сильной и богатой державе хорезмшахов XII века подчеркивает радикальность сдвига. Угасание научной жизни отразилось не только на количестве, но и на качестве текстов: сборники, энциклопедии и собрания сочинений во многих областях заменили новые работы. Появление Насира ад-Дина ат-Туси или краткий прорыв в сфере астрономических исследований, осуществленный Улугбеком и его соратниками, – это редкие исключения, которые не смогли переломить ситуацию.

После ста лет мышления в марксистской парадигме мы невольно склоняемся к объяснению научных перемен «объективными» сдвигами в физической или экономической среде, в которой работают мыслители. Поскольку ясно, что научное развитие Центральной Азии совпало с великой эпохой процветания, которая держалась на высокопроизводительном сельском хозяйстве, развитых ремеслах и прибыльной трансконтинентальной торговле, хочется истолковать закат умственной жизни как следствие экономического кризиса. Джаред Даймонд в своем популярном исследовании «Коллапс: Почему одни общества выживают, а другие умирают» идет еще дальше (в детерминизме «объективных» факторов), предупреждая нас о путях, двигаясь по которым, общества могут неосознанно или даже сознательно разрушить экологические системы, поддерживающие их экономическое и социальное существование.

В главе 2 мы увидели, что климат Центральной Азии в целом оставался неизменным практически с 500 года до нашей эры. Так называемый Малый ледниковый период, начавшийся в 1550 году, наступил слишком поздно, чтобы изменить экономические и социальные условия в рассматриваемую эпоху. Дальнейшие исследования могут изменить эту картину, но на данный момент кажется, что изменения, привнесенные человеком, были более значительными, чем климатические сдвиги. Масштабная вырубка лесов и растительности на холмах провоцировала сезонные изменения в разливах рек, более длительные периоды засухи, опустынивание. В первые века истории Центральной Азии жители оазисов поднялись на борьбу с наступающей пустыней, воздвигнув стены длиной в сотни километров, чтобы предотвратить распространение песка. Они мобилизовали крестьян и вооружили их новейшими технологиями, чтобы дать им возможность орошать оазисы и превращать их в зеленые сады.

Но разрушение оросительной системы монголами и неспособность центральноазиатских обществ последующего периода организовать и развернуть новые «трудовые армии» для восстановления этих систем привели к победе пустынь. В результате урожайность резко сократилась, и экономика «оазисных» обществ Центральной Азии вошла в период упадка. Соответственно, их среда становилась все более неблагоприятной для разрешения каких-либо научных задач, выходящих за пределы практических нужд. Но повторим – спад научной жизни начался задолго до эпохи экологического и хозяйственного кризиса.

Вне всяких сомнений, наиболее популярным объяснением упадка в Центральной Азии (особенно внутри региона) было монгольское завоевание. Мы видели (глава 13), как регион в полной мере ощутил на себе жестокость завоевателей и заплатил запредельную цену – людьми, материальными и научными ресурсами. Что еще хуже, наследники Чингисхана в Центральной Азии сохраняли кочевой образ жизни, отказываясь принять местную городскую культуру, как делали их сородичи в Китае и Иране. В самом центре евразийской зоны свободной трансконтинентальной торговли возникла полоса упадка и запустения. Конечно, торговля с Китаем процветала и после монгольского завоевания, но она в значительной степени обходила стороной Центральную Азию. Это также внесло свой вклад в «потерянный век» центральноазиатской цивилизации, который продолжался до правления Тамерлана.