Об этих переменах принято рассказывать в таком ключе, что они становятся похожи на геологический процесс. Подобно наступлению ледника, медленно разрушающего и перемалывающего все на своем пути, господство ограниченной и жесткой приверженности традициям считается неизбежным. Возможно, так оно и было. Не стоит забывать, что каждый поворот истории эпохи Просвещения выражался в активной деятельности сильных и ярких личностей, действия и мысли которых определялись их жизненным опытом, а не некими силами или тенденциями общего порядка.

Мы проследили за «чистками во имя прогресса», организованными гениальным, но неосмотрительным халифом аль-Мамуном; увидели, как эти действия привели к расправе над тихим, но решительным Ибн Ханбалем. В этом конфликте мы увидели наиболее отчетливое противопоставление доктрины свободной воли мутазилитов новым формам детерминизма. Мы наблюдали, как Ибн аль-Равенди, Хиви и ар-Рази поразительным образом использовали свободомыслие; за работой аль-Бухари, которую он вел на протяжении всей своей жизни, когда тщательно собирал, как он полагал, подлинные слова Мухаммеда, и сделал это наряду с Кораном единственным разрешенным источником власти и закона. Мы разобрались с тем, как Ибн Сина пытался примирить непримиримое с помощью своей великой, но в конечном счете безуспешной системы эпистемологии и теологии, и то, как Бируни решил отойти от этих бесконечных споров и сосредоточиться на своей научной работе. Наконец, мы увидели, как Омар Хайям писал свои красноречивые и загадочные поэтические заявления о свободе от догмы, но затем не дал им разойтись среди широкого круга читателей.

Без этих и других реальных людей, без их работ, их жизней и решений не существовало бы общих тенденций и сил, которыми можно объяснить подъем и упадок эпохи Просвещения. Если данная мысль является верной, можно задать вопрос: связан ли упадок этой эпохи с действиями конкретного индивида или индивидов? Наиболее подходящим кандидатом на роль «могильщика» Просвещения был великий Низам аль-Мульк – визирь Сельджукидов, который считал своей священной миссией дать отпор и даже уничтожить силы шиизма и исмаилитов. Именно он в итоге применил всю мощь государства Сельджуидов для продвижения консервативного и традиционалистского ислама суннитского толка, и он же основал новый тип образовательных учреждений, чтобы насадить «правоверное» мышление, а затем способствовал распространению таких учреждений по всему исламскому миру.

Но вряд ли бы мы вспомнили о Низам аль-Мульке, если бы не его современник – философ и теолог, гениальный мыслитель Мухаммед аль-Газали. И негативные, и позитивные аспекты разнообразных достижений аль-Газали прямо соотносятся с угасанием эпохи Просвещения в Центральной Азии. Его блестящие разгромные выпады в работе «Опровержение философов» заставили всю независимую философию и науку уйти в оборону – и не только при жизни аль-Газали, но и на долгие века. Конечно, он очертил определенную сферу, в которой могла развиваться математика, а также выделил нишу для прикладных наук. Но при этом аль-Газали преуспел в смещении философов, метафизиков, эпистемологов, математиков и ученых-теоретиков на второй план. С этого времени последние как будто жили в здании с очень низкими потолками. В Центральной Азии прежний дух любознательности и страсти к науке снова начал расцветать лишь к концу XIX века при так называемых джажидах – мусульманах-реформаторах, с энтузиазмом относившихся к современной науке и образованию. Поэтому еще более трагично, что советская власть заставила замолчать или репрессировала этих истинных исламских реформаторов.

Ахмад Даллал достаточно смело связывает угасание научной мысли с подъемом суфийского мистицизма: «Позволю себе отметить, что упадок в научной деятельности… часто сочетается с возвращением интереса к космологии, но только в этот раз традиционная философская космология была заменена религиозной/суфийской»[1448]. Аль-Газали сам по себе не несет ответственности за расцвет суфийского мистицизма, который, как мы видели, имел глубокие корни в культуре Центральной Азии и в трудных обстоятельствах XII–XIII века. Однако аль-Газали узаконил суфизм в рамках ислама, отведя ему центральное место среди путей получения знаний. Таким образом, он вытеснил на обочину разум и логику. Его богословские труды справедливо считаются достойным объяснением природы веры в Бога, в равной степени интересным для христиан, иудеев и мусульман. Аль-Газали предложил строгую иерархию, в которой разуму и интеллекту отводилась подчиненная роль. С помощью разума не дозволялось оспаривать знания, полученные посредством мистической интуиции и традиции.

Более того, аль-Газали яростно поддерживал подавление всех враждебных ему течений:

Почти 10 лет прошло до того момента, когда мнение аль-Газали решились оспорить. В далекой мусульманской Испании судья и философ Ибн Рушд (1126–1198), известный на Западе как Аверроэс, написал ответ на критику богослова, ехидно озаглавив его «Опровержение опровержений». В этом трактате Аверроэс описал научные достижения представителей Центральной Азии (от аль-Фараби и далее), чтобы защитить разум и логику от нападок аль-Газали. В итоге ему мало кого удалось переубедить – мусульмане в большинстве своем проигнорировали книгу. Лишь в Европе трактат Аверроэса, переведенный на латынь с иврита, нашел благодарную аудиторию.

Английский мыслитель XVII века Джон Локк столкнулся с похожим вызовом – как принять религию откровения и в то же время сохранить область, где можно было бы свободно использовать разум. Он искусно решил эту проблему, выделив сферу познания, которая была «выше разума», а затем погрузился в более обширную область, которая включала науку, философию и всю социальную и экономическую жизнь. Однако резкая критика аль-Газали разума и приверженность многих его последователей закрыла этот путь для философов и ученых исламского мира. Одновременно защитники веры и традиции принялись создавать именно исламские науки, свободные от «ошибок» греков и других иноверцев[1450]. Наконец, чем больше аспектов жизни охватывало исламское право, тем больше строгий легализм утверждался в научной сфере, а само слово «нововведение» стало ругательным[1451]. Упадок эпохи Просвещения в Центральной Азии можно четко проследить по сокращающемуся количеству открытых вопросов и готовности ученых искать на них ответы.