с большой быстротой и в беспорядке, оставляя после себя много брошенных подвод, оружия и патронов. Трупы лошадей и неподобранные убитые люди там и здесь валялись по дороге. Несколько раз впереди нас был слышен артиллерийский огонь, в сферу которого мы, однако, ни разу не входили. Помню, около одной из станций мы нашли всю землю вокруг обсыпанной бесконечным количеством разных газет и прокламаций, оставленных большевиками. Мы с жадностью бросились на их чтение, и я тогда лишний раз был свидетелем того, какой гвалт умеют поднимать большевики по поводу постигших их неудач. В прокламациях мы прочли, что Крым был объявлен во время нашего наступления «единой пролетарской крепостью», «оплотом мировой революции», «цитаделью борющегося пролетариата». Сдавать его не разрешалось ни под каким условием. По количеству этой брошенной печатной бумаги можно было предположить, что красные бежали довольно неожиданно, несмотря на все их истерические призывы к защите Крыма.

Не доезжая до Джанкоя, мы по приказу поворотили на север к Сивашам, наперерез главной линии Севастопольско-Харьковской железной дороги. Мы отошли таким образом от главной массы добровольческих войск, которая пошла вслед за большевиками на Перекоп, и вступили в ту часть Крымского полуострова, где еще не проходили белые войска. Переночевав в одной немецкой колонии за Джанкоем, мы наутро рассыпались в цепь и, держа связь с какими-то другими частями, начали наступление прямо на север, на железнодорожную станцию Таганаш, первую станцию перед железнодорожным мостом через Сиваши. Таганаш был занят нами без выстрела, и жители сказали нам, что, по их сведениям, красные очистили Крымский полуостров, отступив в северном направлении на другую сторону Сивашей. Они рассказывали нам, что красные отступали в беспорядке, однако они успели вывезти с собой очень большое количество всякого добра из Крыма. В проходивших через Таганаш поездах целые вагоны были нагружены мебелью и другими домашними вещами. Вслед за нами в Таганаш прибыл наш бронепоезд, и при его поддержке нашему эскадрону приказано было дойти до Сивашей и по возможности обнаружить, остановился ли противник на той стороне Сивашского моря, на Чонгарском полуострове, или дальше к Мелитополю.

Часов в 12 дня мы достигли железнодорожного моста через Сиваши, по которому не раз проезжал я в Крым из Москвы. На нашей стороне стояла пустая полуразрушенная железнодорожная будка, окруженная большими деревьями, и виднелись следы былых добровольческих укреплений. Длинная дамба тянулась через воду, и впереди, не менее чем в версте, виднелись бетонные постройки моста, подорванного отступающими красными. Вторая железнодорожная будка стояла на другом, низком берегу Сивашей, там, где железнодорожный путь переходил опять на сушу. Пустынный противоположный берег казался вымершим, и мы были убеждены, что противника там нет и что он ушел на север.

На этой дамбе попал я в последнее мое военное приключение, чуть-чуть не стоившее мне жизни. Командир эскадрона вызвал охотников на разведку на ту сторону Сивашей. Пошло, сколько помню, восемь человек, в том числе и я. Я, помню, поотстал с поручиком Р., который останавливался и рассказывал мне, как здесь на Сивашах весной охотятся на уток. Наши передние были уже почти у бетонного моста, а мы приостановились шагах в двухстах сзади них на дамбе около самой воды. Вдруг «дзы-ы» — и меня прямо облило водой. Я инстинктивно упал и пополз к лежащей на дамбе куче камней и шпал. Знакомый треск пулеметов оживил пустоту противоположного берега, и залпы их сыпались один за другим, бороздя пулями воду Сивашей и землю вокруг меня. Р. приполз сюда же, за кучу камней. Чувствовалось, что мы, как говорят, здорово попали. Сзади нас была узкая, прямая линия железнодорожного пути, которую мы оставили за собой приблизительно на полверсты и на которой не было никакого прикрытия. Впереди были широкие открытые берега, с которых нас можно было с легкостью рассмотреть. По дамбе идут телеграфные столбы, и для пулемета не нужно было даже пристреливаться, достаточно поставить прицел по расстоянию просчитанных столбов.

Трещал не один пулемет, а, верно, три. Один бил прямо по рельсам, другие два с боков из каких-то невидных нам нор, расположенных на противоположном берегу Сивашей.

— Что делать? — спрашиваю я.

— Пропали, — отвечает Р.

— Перестреляют, как куропаток.

И мы прятали головы за камни и шпалы, что немного помогало. Стоило только высунуть голову, и опять по нас жестоко начинали бить: видно, мы становились заметными с того берега. Так прошел час, Другой, третий… С нашей стороны стал отвечать пулемет, но скоро замолчал. Южное жаркое солнце жгло невыносимо, до беспамятства, знакомое чувство тошноты ощущалось в груди. Были две надежды: или подойдет наш бронепоезд и обстреляет тот берег, или придет ночь, под покровом которой удастся выйти живым.

А что же наши впереди? Что с ними? Впереди иногда раздавались отдельные выстрелы, видно, там отстреливались. Потом выстрелы замолкали. Потом прошло уже, вероятно, часа четыре, жара стала спадать, отдельные выстрелы впереди опять стали чаще. Вот как будто уже совсем близко трещит винтовка. Или это так кажется?.. Наши стреляют сзади нас… Смутное предчувствие томит душу. А может быть, к нам подползают из-за моста по дамбе. Смотрю на Р., он качает головой, говорит:

— Дрянно, пожалуй, не выйдем.

Один случайно брошенный взгляд вперед, и я похолодел. По самой воде, около дамбы, там, где растет осока и стоят какие-то старые балки, шел по направлению к нам человек. Я прицелился и хотел стрелять, но потом пришел в себя. То наш турок Селим, который, бог весть как, попал в русские добровольцы, отчаянная голова, пошедший также на разведку, то он идет по воде, весь в крови, держась рукой за плечо.

— Селим, — кричим мы, — жив?..

— Вставайте, ваше благородие, наступают…

— Встаем, — говорит Р., — а то хуже будет.

Мы встаем во весь рост и медленно идем назад по дамбе. Сзади, я вижу, с другой стороны дамбы, прямо по воде, прячась в осоку, идет наш реалист-доброволец, Степа. Пули жужжат вокруг, ударяют в воду, подымая фонтаны брызг. Глупо бежать, потому что спасти может Бог или случай.

— Эх, ранен, — останавливаясь, говорит Р. и хватается за ногу.

— Идти можешь?

— Кажется, могу.

И, хромая, он плетется дальше.

У меня как-то становится особо