мимо ни пройдет, непременно придержит коней у моих ворот, помашет мне рукой. И бояре, и негоцианты, и генералы. И каждого с почетом веду в дом, и каждому угощение достойное выставлю. Такой уж я человек — хлебосол, душа нараспашку. В ту тревожную ночь, когда проведал я о том, что мужики замыслили недоброе, я вспомнил о приятелях своих. Добрая дружба — хе-хе! — нелегко забывается. Кинулся в Москву. Сунулся к друзьям — к одному, к другому. Там бы и оставаться. Но нет, любовь подвела. Живет там, на окраине, одна красотка, чей муж, по приказу царя, в Венеции морскому делу обучается. Захожу иногда к ней в гости, развлекаю как могу. И тут подтвердились ваши слова насчет макового зерна. Соскучился я по той молодке, забрался к ней в сад, чтобы постучать в окошко. Тут разбойники меня и схватили: видно следили давно. Схватили, как последнего дурака.

Боярин продолжал жаловаться на судьбу, пока не догорела свеча.

4

На следующее утро солнышко осветило землю с тем же теплым приветом. С круговой галерейки ветряка дедушка Василий оглядел небо, сизым носом приманивая ветры. Открепил крылья мельницы и подтолкнул их плечом, дабы завертелись, поскрипывая осью. Заурчали хмуро жернова, перемалывая зерно. Повалили отовсюду мужики да бабы, везя на телегах и таща на плечах мешки и торбы, торопясь попользоваться даровым помолом, ибо мельница теперь была вроде ничья.

Андрей Борисович Фадеев, страдая и мучаясь, без устали бормотал:

— Босота! Голодранцы! Дайте срок, дайте срок... Эта чернь, господин капитан, сотворена из мерзости, дикости и слепого коварства, как табун жеребцов или стадо быков. Пока держишь эту скотину в узде и кормишь с расчетом, она тянет соху. Но стоит ей почуять волю — встает на дыбы, ржет и готова тебя затоптать. А от дикости — и лицемерие берется. Сей старик, дед Василий, был холопом еще у моего батюшки. Мужик вроде с разумом, потому и приставили его к мельнице. Не выходил из моего слова, не лукавил, не воровал. Только в одно время разленился и начал выпивать. У меня, однако, от такой болезни есть лекарство. Суну за голенище нагайку, сплетенную из шести полосок телячьей кожи. Как увижу, что пьян, так и поглажу. На днях только отхлестал его так, что от усталости сам свалился, а он хоть бы что: вздыхает да молчит. Знал бы, что неделю спустя он натравит на меня деревню, убил бы совсем...

Мысли помещика были прерваны появлением Якова Дуба. Атаман прискакал на горячем коне, промчался вокруг мельницы, лихо спешился возле поставленной накануне пушечки. Подручные Якова приволокли, еще одну, такую же. Поставили ее в выкопанное для этого углубление, довольно потерли руки и убрались с глаз вслед за своим главарем.

После полудня раздался колокольный звон. Громче всех подавал голос большой бронзовый колокол, сообщавший поселянам, что надо бросать все дела и собираться дружно на известное место. Дед Василий остановил крылья ветряка. Крестьяне завязали мешки и растащили их по краям майдана. Вскоре здесь снова стояла полная тишина.

— Что стряслось? Для чего звали?

Никто не знал еще, что произошло. Только тогда, когда двое здоровяков из людей атамана Дуба вывели из погреба помещика Фадеева, народ понял все и возрадовался.

Андрея Борисовича пригласили занять место на галерейке, между дедом Василием и Яковом Дубом. Завернули белы руки за спину. Надавили на затылок, дабы отдал обществу поклон. Добавили то загривку, чтобы опустился на колени.

— Православные! — гордо молвил атаман. — Вот и поймали мы ястреба, коий пил вашу кровь и в слезах ваших купался. Теперь он стоит перед вами, ожидая правого суда.

— Какой еще суд? — вскликнул мужик с громовым голосом. — Хватит с него и петли!

Стоявшие вокруг одобрили приговор, крича и размахивая кулаками. Многие взорвались яростной бранью.

— Пускай вначале скажет, паук, почему драл с нас три шкуры? — крикнул Фомушка.

Нашлись у помещика и другие вины, несчетные, как трава на лугу. До Георгицэ Думбравэ долетел только оглушительный рев, казавшийся ему страшнее, чем грохот бури на Балтике. Вопросы и брань гремели целый час. Многие тянулись уже к боярину, чтобы стащить его вниз, но Яков Дуб тому препятствовал.

— Правый суд! — кричал атаман. — Правый суд!

Наконец мужики угомонились. Атаман подтолкнул виновного:

— Отвечай народу!

Боярин сделал глубокий вдох, чтобы заговорить, но разразился нежданно визгливыми рыданиями. Тогда вскинулся и дед Василий:

— Люди добрые! Чего вам еще рядить! Нам ли лютость его не ведома?!

Дед схватил одной рукой помещика за загривок, другой — за штаны. Напрягся и поднял его вверх, на всю длину жилистых рук. Андрей Борисович постыдно болтал в воздухе руками и ногами.

— Берегись!!

Боярин свалился вниз, словно куль. Толпа в том месте сперва раздалась в стороны. Но тут же, словно в водовороте, закрыла его снова, с ненавистью топча свою жертву. Правый суд свершился.

— Православные! — приказал Яков Дуб. — Завтра на заре каждый, кто почитает себя мужчиной, должен явиться в наш табор с харчами, оружный и конный. Бой только начинается! Кто готов помереть с честью за вольную волюшку, за правду подневольного люда, тому нечего более ждать.

5

Георгицэ Думбравэ чувствовал уже, как у него усыхают суставы. Два дня и две ночи капитану нечем было утолить голод, кроме соленого сала. Георгицэ с отвращением задвинул злополучный ящик в самый дальний угол погреба. Забросал его паклею и тряпьем, чтобы не чувствовать даже запаха. Раненая рука распухла. Шишка неустанно стучалась в темя, доводя его до беспамятства.

Ночь застала его свернувшимся калачиком на своем безобразном ложе, в тяжком раздумье. Сколько будет продолжаться это безумие? Не вытащат ли его завтра вон и растопчут, как Фадеева?

Или просто забудут напрочь о нем, увлекшись бредовыми затеями? Сколько будет он еще в силах терпеть голод и жажду?

Капитан вздрогнул. Или это начинается бред? Пробираясь сквозь мрак по погребу и взглянув в дверную щелку, он увидел, что к сторожившему его мятежнику присоединился малорослый мужчина в широком и длинном платье.

— Откуда же ты родом, парень? — спросил прежний стражник нового.

— Из Молдавской Земли.

— Кой черт так далеко занес?

— Кой черт? Злая доля. —