публики, кроме большого зеркала, которое отражало нам наши неясные, слабоосвещенные образы, да маленькой собачки, которую наши странные костюмы заставляли испускать жалобные вопли, в то время как зимний ветер завывал вокруг дома, и снег, навалившийся на крышу, падал перед окнами шумными лавинами.

Это была одна из тех фантастических ночей, какие бывают в деревне, довольно мягкая погода с оттепелью и с испуганной луной среди безумно несущихся туч.

Нас было лишь шестеро: мой брат да я, мой сын и моя дочь, хорошенькая молодая родственница да молодой художник, товарищ моего сына. За исключением моей дочери, которая была моложе всех и преспокойно забавлялась этой игрой, мы все мало-помалу пришли в возбуждение, да впрочем, это было и не трудно, потому что под рукой было прелестное фортепиано, на котором я не умею играть, но которое под моими пальцами само стало импровизировать что-то фантастическое. Сверчок запел в камине, открыли ставни, чтобы впустить в комнату лунный свет.

В два часа ночи мой брат, боясь, что семья его обеспокоится, пошел сам запрячь свою тележку, чтобы вернуться к своим пенатам, в полумиле от нас. Среди сумятицы переодеваний он не мог найти свое пальто. «К чему мне оно? – сказал он. – Я и так тепло одет». И действительно, он был закутан в длинный и тяжелый красный суконный казакин, принадлежавший к я не знаю какому костюму из мастерской моего сына, и в красной же шерстяной шапке, какие носят рыбаки на Средиземном море. Так он и уехал, распевая, уносимый своей скачущей белой лошаденкой, среди снега и ветра. Если бы он встретился с кем-нибудь, его бы приняли за самого черта, но на наших дорогах никого не встретишь в этот час.

Назавтра вновь принялись за пьесу, т. е. она продолжала развиваться все тем же фантастичным и беспорядочным манером и с тем же увлечением, как и накануне. Я была сильно поражена той легкостью, с которой мои дети (старшему было тогда двадцать с чем-то лет) вели диалог, то с комической напыщенностью, то с непринужденностью действительности. Это не было искусством, потому что условность исчезала. Не было и того, что на театральном языке называется натуральностью. Натуральность есть подражание природе. Наши же юные импровизаторы были более чем натуральны, они были самой природой.

Это заставило меня сильно задуматься над старинным итальянским театром, над так называемой commedia dell’arte. Это искусство должно было быть совершенно иным, чем наше, и в котором актер являлся действительным творцом, раз он свою роль находил в собственном своем воображении и сам создавал свой тип, свои речи, оттенки своего характера и смелую находчивость своих реплик»...

Хотя мы сейчас и сказали, что теперь пантомимы и комедии разыгрывались «без музыки», однако, по-видимому, когда в пьесе встречался «танцевальный номер», то Жорж Санд изображала оркестр, а публику составляли не одна, а две собачки: Диб и Маркиз, как то можно видеть из следующих неизданных писем Шопена, относящихся к ноябрю и декабрю 1846 и январю 1847 г., и в каждом из которых мы находим упоминание о чем-либо, касающемся «ноганского театра».

Среда, 3 часа.

(отметка карандашом: 25 ... 1846)[637]

«Я рассчитываю, что ваша мигрень прошла, и что вы себя лучше чувствуете, чем когда-либо. Я очень рад, что все ваши вернулись, и желаю вам хорошей погоды. Здесь темно и сыро, можно жить лишь с насморком.

Гжимале лучше, он вчера поспал часок впервые после 17 дней.[638] Я видел Делакруа, который всем вам велит передать тысячу нежностей. Он страдает, но ходит все-таки работать в Люксанбург.

Вчера вечером я был у г-жи Марлиани. Она уезжала с г-жей Шеппард,[639] г. Обертеном, который имел смелость прочесть вашу «Чертову лужу» при целом коллеже (как образец стиля), и с г. д’Арпантиньи. Они отправлялись слушать нового пророка, которому покровительствует капитан. Я не знаю имени пророка (это не апостол). Новая его религия – это религия фюзионистов – пророк получил откровение ее в Медонском лесу, где видел Бога. Он обещает, как высшее счастье, что по прошествии некоторой вечности не будет более пола. Эта мысль не очень-то нравится м-м М., но капитан стоит за нее и объявляет, что баронесса навеселе, всякий раз, что она смеется над фюзионистами.

Завтра я вышлю вам шубу и прочие поручения. Ваше пианино стоит ровно 900 фр. Я не видел Араго, но он, верно, здоров, т. к. он был не дома, когда Пьер отнес ему вашу записку.

Поблагодарите, пожалуйста, Маркиза за его обнюхивание моей двери. Будьте здоровы и счастливы. Напишите мне, когда вам что-нибудь понадобится.

Преданный вам Ш.

Вашим милым детям!

Я получаю ваше письмо, которое запоздало на 6 часов. Оно доброе, доброе, превосходное!

Итак, я завтра не пошлю ваших поручений. Я подожду. Не пришлете ли вы мне вашу накидку, чтобы ее здесь дать переделать? Есть ли у вас умеющие портнихи? Итак, буду ждать ваших приказаний.

Я очень рад, что конфеты имели успех. Я виноват насчет огнива, но я не знал, есть ли довольно трута. Я иду в почтамт с этим письмом, перед тем как зайти к Гжимале.

Ваш Ш.»[640]

Суббота, 2 часа.[641]

«Как мило, что ваша гостиная тепла, что ваш ноганский снег прелестен, и что молодежь веселится, как на масленице. Есть ли у вас достаточный репертуар кадрилей, чтобы изображать оркестр? Бори[642] зашел ко мне, и я ему пошлю тот кусок сукна, о котором вы говорите. Гжимала почти поправился, но зато вот теперь у Плейеля новый приступ лихорадки. Он сделался невидим. Я очень рад, что здешняя дурная погода до вас не доходит. Будьте счастливы и здоровы, как и все ваши.

Преданный вам Ш.

Вашим милым детям! Я здоров».[643]

На конверте написано синими чернилами рукой Жорж Санд: Chopin.

Рукой Шопена: Madame George Sand. Ла-Шатр (Эндра), Замок Ноган.

Парижский штемпель: 15 дек. 1846

Лашатрский: 17 дек. 1846.

Вторник, 2 ч.[644]

«М-ль де Розьер нашла требуемый кусок сукна (он оказался в картонке с накидкой м-ль Огюстины), и я его вчера вечером тотчас послал к Бори, который, как сказали Пьеру, еще сегодня не уезжает. Здесь немного солнца и русский снег. Я очень рад этой погоде для вас и воображаю, что вы много гуляете. Заставила ли вчерашняя пантомима плясать Диба? Будьте здоровы, вы и все ваши.

Ваш преданный Ш.

Вашим милым детям.

Я здоров, но не имею