Застыв в неподвижности у стены, он шевелил губами. Христиане, я жажду вашей любви. Христиане, позвольте мне любить вас. Христиане, братья мои, люди, обреченные умереть, земные соседи, дети Христа, Который одной со мной крови, давайте любить друг друга, прошептал он и исподволь протянул им просящую руку, сознавая, что смешон, сознавая, что все бесполезно. И снова пустился в путь, купил газету, хотел читать ее, чтобы не думать. Опустив голову, он читал, натыкался на людей, чуть не попал под машину. Улица Комартен. Стены — враги, стены кричали, стены травили его, как зверя. Бульвар Мадлен. Спрятаться в метро? Стоя у стены в коридоре метро под землей, не думать ни о чем, притвориться наростом на стене, ни ответственности тебе, ни надежд. Нет, метро — плохая идея, хуже не придумаешь. Стены в метро даже больше, чем стены на улицах, кричат о смерти, требуют его смерти.

Площадь Мадлен. Кондитерская. Он вошел, купил шесть шоколадных трюфелей, вышел, двинулся дальше, помахивая картонкой с трюфелями, пока его ботинки величественно скользили по тротуару. Шесть трюфелей, господа, вот у него и компания. Шесть маленьких друзей — христиан в гетто, они уже ждут. Да, им нужно вернуться в отель, лечь, лечь с ним, со своим другом Солалем, и проводить время, читая антисемитские злобные глупости, поедая трюфели. Да, в гетто есть целый чемодан злобных глупостей, и внезапно ночью он выскакивает из кровати, быстро открывает чемодан, начинает их читать, стоя, жадно читать, читает всю ночь, с интересом читает их злобные глупости, с интересом мертвеца. Нет, люди все-таки недобрые. Вот что, сейчас в комнате, в его милой комнате, где можно запереться на ключ, он не станет читать их глупости, он будет читать детектив. Детектив — это так приятно, это выдуманная жизнь, которая не напоминает о внешнем мире, и потом, в детективе всегда есть несчастные люди, это утешает, это значит, что он не одинок. Ох, у него больше нет романа старой англичанки. Он оставил его где-то. «Тайна попугая», вот несчастная дуреха.

Улица Малакэ. Лавочки букинистов. Да, вот решение. Закрыться в номере отеля и читать романы, выходить, только чтобы купить новые, время от времени играть на бирже и читать, проводить свою жизнь за чтением в ожидании смерти. Да, но она, одна-одинешенька в Агае? Сегодня вечером непременно надо принять решение. А в ожидании купить вот этот том мемуаров Сен-Симона. Нет, украсть его, ведь он во вражеском мире. Ему приходится лишь подчиниться законам мира, который жаждет его смерти. Смерть евреям? Ладно. В таком случае он украдет. На войне все позволено. Он взял книгу, пролистал ее, спокойно сунул под мышку и пошел скользящим шагом, помахивая картонкой с шоколадными трюфелями.

Площадь Сен-Жермен-де-Пре. Перед выходом из церкви молодой человек выкрикивал название газеты. Спрашивайте «Antijuif»! Свежий номер! Значит, новый номер уже вышел. Нет, запрещено его покупать. Он подошел, прижав к носу платок, купил газету, молодой человек ему улыбнулся. Убрать платок, поговорить с ним, убедить его, что он неправ? Брат, ты не понимаешь, что мучаешь меня? Ты умен, у тебя красивое лицо, давай любить друг друга. Спрашивайте «Antijuif»! Он помчался, перебежал на другую сторону, повернул в переулок, замахал листком, напоенным ненавистью. Спрашивайте «Antijuif»! — закричал он, стоя посреди пустынной улицы. Смерть евреям, закричал он безумным голосом. Смерть мне, закричал он с залитым слезами лицом.

Он остановил такси, сел в машину. В отель «Георг V», сказал он. Притвориться безумным, чтобы заперли в сумасшедшем доме? Там можно проживать жизнь, не участвуя в ней, и не страдая, что не участвуешь. Так, когда такси остановится возле отеля, не нужно сразу заходить, сперва потоптаться на тротуаре напротив, покараулить. В подходящий момент он войдет в вертящиеся двери, быстро пересечет холл, притворившись, что сморкается. В лифте сделает вид, что все в порядке, отвернется и будет читать меню, которое всегда там вывешено.

Низко надвинув шляпу и прикрыв нос платком, он влетел как вихрь, толкнул дверь, бросил книгу, рухнул на кровать. Лежа, он фальшиво насвистывал «Мечтание» Шумана и выводил пальцем в воздухе «Смерть евреям», затем упер палец между орбитой глаза и глазным яблоком, чтобы начало двоиться в глазах, это помогало как-то убить время. Хватит. Он встал, огляделся, улыбнулся, увидев, что в комнате безупречный порядок и на стенах ничего не написано мелом. От нежданной маленькой радости он запрыгал к двери, как зайчик, закрыл ее на два оборота. Теперь он действительно один. Бедный старый букинист с длинной седой бородой, которую трепал ветер. Завтра он вернет ему его Сен — Симона и даст в придачу денег, чтобы не работал на холоде. Тысячу долларов или даже больше, если тот не слишком удивится. Да, он умелый спекулянт, у него ловко получаются биржевые операции, покупать на понижении, продавать на повышении. За последние месяцы он выручил более сотни банкнот по сто долларов, щит, закрывающий его грудь, легко нести с собой в случае изгнания.

Он испытал купленную сегодня зажигалку. Дорогая деточка ведет себя прекрасно, очень красивое пламя. Теперь — симпатяга-лыжник. Он поставил его на подушку, изображающую снежный склон, заставил выделывать фигуры слалома, решил, что лыжник очарователен, поцеловал его. Мы хорошо понимаем друг друга, да, дружище, сказал он. Теперь — чемодан. Из шкафа он достал красивый чемодан, который купил уже давно, вдохнул чудесный запах. Завтра нужно купить специальный крем, чтобы за ним ухаживать. Вдруг он нахмурил брови, заметив пятно на обивке. Намочил губку, протер. Очень хорошо, пятно исчезло. Вот так, наше маленькое гетто содержим в порядке. Чтобы жить, надо любить. Нет, не стоит открывать конверт. Все будет хорошо, вот увидишь, сказал он и улыбнулся этому девизу несчастных. Куда теперь? В Иерусалим? Или в подвал Зильберштейна, к Рашели? Да, но как же она, как оставить ее? Он посмотрел в зеркало на свою бороду. Сколько шерсти! Сегодня он составит для нее завещание. Да, сжечь эти фотографии, тогда она поймет. Из внутреннего кармана пиджака он достал банкноту в тысячу долларов, зажег спичку, сжег ее, затем другую, и еще одну. Не смешно. Накладной нос, скорей! Он достал его из пакета, поднес к губам, примерил у зеркала, поправил резинку, залюбовался собой. Вид вполне законченный, защищенный и полноценный с этим величественным отростком, исполненным величия, растущим оттого, что поглощает врагов и издалека чует засаду или чьи-то козни. Он тащил за собой свой чемодан скитальца и чувствовал себя униженным этим королевским, победоносным духом картона, запахом клея и подвала, о, Зильберштейн, о, его Рашель, он уже идет, сгорбившись, словно божий горбун, озираясь, волоча ноги и покачивая чемоданом, сквозь годы, сквозь города и веси, гневно споря, трепеща руками, как крыльями, раздвинув губы в рассеянной улыбке неврастенического знания, идет, вдруг замолкая, опуская задумчивые веки, внезапно принимаясь безумно славить Всевышнего, потом начиная качаться, и — быстрый взгляд в сторону, пораженный, поразительно прекрасный, избранный. Да, перед ним в зеркале был Израиль.

Обнаженный, с гладким лицом, он открыл старый чемодан, достал оттуда накидку из синагоги, поцеловал бахрому, прикрыл свою наготу и произнес благословение, затем достал корону для праздника Судьбы, Пурима, корону Рашели, которая всегда сопровождала его во всех странствиях, помятую, с фальшивыми камнями, надел ее и пошел сквозь ночи и века, задумчивый и прекрасный, остановился перед этим одиноким королем в зеркале, улыбнулся своему отражению, спутнику всей его жизни, хранителю всех его секретов, отражения, которое одно знало, что он — царь израильский. Да, прошептал он отражению, они построют стену из смеха, и в голубом храме будет петь живая вода.